Пособие для начинающей проститутки
Шрифт:
– Смотри, – замечает его Берта. – Этот вполне годится на роль Шанса. Он относительно молод, дорого одет и уже минуты три бубнит в трубу...
– Три?
Берта за руку увлекает Шурку вслед за Шансом.
– Сейчас он узнает, что с его болезненной мамочкой или коматозным папочкой, и будет целиком в нашем распоряжении...
Шурка смотрит широко раскрытыми глазами.
Из реанимации к ожидающему выходит доктор и произносит глухо, разводя руки привычным жестом сожаления:
– Примите мои соболезнования. Она умерла. Сердце не выдержало.
– А... а... а ребенок?
– Ребенок тоже умер.
Шурка видит, как спина парня выпрямляется и напрягается до хруста позвонков. Он резко отворачивается от врача и продолжает говорить в мобилку:
– Э, Костик, позови сюда Шнура. Я не приду сегодня. Пусть без меня прокрутятся. Она умерла. Все, трындец... Кому заплатить? Заткнись! Пусть Шнур приедет. Я жду.
Шурка чувствует, как Берта тащит ее назад, но ее взгляд словно прирос к лицу незнакомца. Совершенно белое, безжизненное лицо с резкими черными линими бровей и губ – черно-белое лицо. Впадины глаз – океаны черноты, зияющие дыры мертвого космического пространства.
Она идет за Бертой, не оглядываясь, а та по пути продолжает излагать свои выкладки.
– Нет. Сама видишь, что внешность – это только полдела. Этот шанс не годится... Совсем. Совершенно.
– Почему?
– Милая моя, он же бандит! Бандюган с большой дороги! Здесь полно таких отморозков. Никогда, ни за что на свете, ни за какие деньги не связывайся с бандитами. Они очень опасны. Непредсказуемы и грубы. Убьют и фамилии не спросят.
– Он бандит?
Берта делает жест отчаяния.
Двор опять занесло желтой листвой, Шурка шуршит стертыми кроссовками, а Берта щелкает своими каблучками, накалывая листья на шпильки, как бутерброды.
– Что ты нос повесила? Сейчас такси возьмем – поедем ко мне чай пить. Я и так опоздала, придется Томке лишний час оплачивать, – вспоминает она о девчонке-няньке, которая сидит с Никитой. – В садике никакой гигиены, одни бациллы.
– А ты в детстве не ходила в садик? – вдруг спрашивает Шурка.
– Нет. Я же с бабушкой жила, в деревне.
Берта принимается ловить такси.
«Значит, не в садике. Где же тогда мы познакомились?» – снова задумывается Шурка, глядя на маленькую и изящную фигуру подруги в кожаном плаще.
Откуда берутся у человека комплексы? Сложно поверить, что из детства. В детстве мать в Шурочке души не чаяла, и отец считал, что Шурочка – совершенство. И в школе Шурочка была круглой отличницей и лучшей в классе. А выросло из Шурочки Бог знает что – что-то высокое, с тяжелыми бедрами и длинными холодными ступнями.
– Если в тебя въелся комплекс неполноценности, его из тебя никакие психологи и аутотреннинги не вышибут, – говорит Берта за чаем. – Тебе придется с ним жить – это твоя точка отсчета. Я – объективно – считаю, что ты выглядишь неплохо, у тебя выразительные
– А все остальное – жопа, – подсказывает Шурка.
– И ты, глядя в зеркало, считаешь, что жить с такой внешнотью сложно. А в то же время – должна с ней жить и не чувствовать себя ущербной. Какой выход?
Берта поправляет светлые кудри и ждет ответа.
Шурка смотрит в чашку чая.
– Выход очень простой: выбирай уродов. Не тех уродов, которые держутся на людях с видом Аленов Делонов, а уродов скромных, закомплексованных больше, чем ты. В их глазах всегда будет сиять восхищение, и ни один из них не скажет, что у тебя толстая задница и губы созданы исключительно для игры на губной гармошке.
– А у меня губы для губной гармошки? – вскидывает глаза Шурка.
– Я просто пример привела. Не о тебе, – Берта отставляет чашку и закуривает.
Может, они вместе с Бертой учились в первом классе провинциальной школы, но Шурка не помнит ее, как ни пытается представить свою подругу белокурой девочкой с голубыми глазами. Потом, в центре столицы, спустя сто лет, кто-то дернул за рукав:
– Шурочка!
– Берта!
Само собой всплыло ее имя. И всплыла прежняя дружба, как из полузабытого сна.
– Ты до сих пор одна?
– Конечно...
Все комплексы рождаются от того, что ты не нравишься мужчинам. В седьмом классе школы ты не нравишься мальчишкам, поэтому они выбирают не тебя, а какую-нибудь Наташку Никитченко, с которой можно зажиматься под партой. С тобой нельзя зажиматься, для этого ты слишком хорошо знаешь алгебру.
В институте парни тоже выбирают не тебя, а какую-нибудь Оксану Уханову, которая бегает за всеми историками одновременно и всем раздает горячие бутерброды на переменах. Потому что мама еще в детстве научила свою девочку:
– Ты должна сама брать то, что тебе нравится. С твоим лицом тебе ничего не достанется само собой. Ты должна очень подсуетиться.
И Оксана суетится, а ты сидишь и ждешь, пока к тебе (такой нерешительной) подойдет этот высокий с юрфака (такой же потный от нерешительности, как и ты) только потому, что заметит твои выразительные глаза.
На работе ты тоже никому не нравишься, потому что нравиться там некому, ты задыхаешься в душном женском коллективе и уже сама начинаешь заигрывать с девчонками. А когда подруги знакомят тебя с каким-нибудь неженатым параноиком, который, по их отзывам, представляет собой редкий экземляр «хорошего человека», ты хватаешься за него, как утопающий за тонкую соломинку. А потом, когда тебя уже начинает тошнить от его соломенных ножек, соломенных ручек, соломенного члена, головы, набитой соломой, и соломенных денег в его кармане, ты бежишь от него – пока не поздно. И на это бегство тоже уходит время. И бегство становится привычкой, ты шарахаешься от каждого, кто хоть издали похож на твое соломенное чучело, пока где-то в центре города тебя не поймает за рукав твоя давняя подруга – уверенная и опытная женщина, которая знает, что тебе нужно делать со своей жизнью.