Посредник

Кристенсен Ларс Соби

Развевались приспущенные флаги. У железнодорожных путей громоздилась гора цветов и записок. Когда молодежь начала сидеть там и по ночам, рука об руку, в кругу горящих свечей, Шерифу пришлось выступить с предупреждением. Это уже граничило с истерией. Молодые люди взвинчивали друг друга. Скорбь стала дурманом, а когда прекратилась, приманкой сделалась смерть. Смерть могла их очистить. Шериф опасался, как бы эти эгоистичные и романтичные юнцы, ослепленные смертью, поэзией и слухами, не натворили глупостей. Что я говорил, думал Фрэнк. Девушки знали, что делали, когда той ночью шли по рельсам. Впрочем, он считал неуместным класть там цветы. Незачем украшать место происшествия. Вместе с Блендой он отправился в церковь, битком набитую народом в ту первую ноябрьскую пятницу. Солнце мягким желтым светом заливало могилы. Люди, давно не видевшие друг друга, заводили беседы. Заключали новые договоренности. Слышался даже смех, хотя и негромкий, но все же смех. Почти как раньше, считал кое-кто, и среди горя, которое, стало быть, может выражаться самым удивительным

образом, некоторые уверовали в подъем Кармака. Но Фрэнк заметил и кое-что еще. Никто не смотрел ему в глаза. Народ понижал голос и отворачивался при его приближении. Оттого что он держал за руку Бленду? Или, может, Боб Спенсер прав и народ, считая, что он приносит несчастье, не желает его знать? Но ведь не Фрэнк устраивал несчастья. Люди сами отлично с этим справлялись. И несчастье он с собой не приносил. Приносил только вести. Впрочем, его это не волновало. Шериф тоже пришел не один. Спутницей его была Венди Стаут. Возможно, случайно. Возможно, они просто пришли одновременно. Но Шериф, помедлив, взял ее руку и уже не выпустил. Так-так, подумал Фрэнк, и неоднозначная мысль едва не заставила его рассмеяться, он, Фрэнк Фаррелли, не только приносил плохие вести, но еще и сводил людей друг с другом. Они сели во втором ряду, где забронированы места для Комиссии. Родители Вероники и мистер и миссис Перкинс сидели перед ними. Печально склонив головы. На возвышении – белый гроб. Целая река цветов струилась по центральному проходу. Пришли все. Все здесь, кроме усопших, подумал Фрэнк. Когда зазвонили церковные колокола, Бленда стиснула его руку. Пастор поздоровался с близкими Вероники. Пожал руку и родителям Марион. Потом приветствовал остальных собравшихся и был на редкость немногословен. Мы здесь, чтобы почтить память молодой девушки, Вероники Миллс, чья будущность пресеклась так жестоко и бессмысленно. Не употребляй слово «бессмысленно», думал Фрэнк, меж тем как отзвук колоколов утонул в рыданиях. Не говори «бессмысленно». Ведь тогда боль становится еще глубже и нестерпимее. Без смысла нельзя. Все должно иметь смысл и цель. Иначе мир развалится. Пастору не мешало бы знать об этом. Говори «несправедливо». Даже сквернословь в церкви. Только никогда не говори «бессмысленно». Из всего нестерпимого самое худшее – бессмысленность. Затем все пели псалом. После этого одна из одноклассниц Вероники сказала речь от имени молодежи, еще оставшейся в Кармаке, этом пруклятом городе без работы и мечтаний. Она говорила о девочке, на которую можно было положиться, всегда веселой, готовой помочь, красивой и раздражающе ловкой во всем, что вызвало осторожный шумок среди слушателей и даже родители невольно улыбнулись. Одноклассница всем понравилась своим спокойствием, серьезностью и сдержанностью. Но речь закончила неоднозначно. Даже самая светлая душа отбрасывает тень, сказала она. Повернулась к гробу, перекрестилась, прошла по центральному проходу и села в заднем ряду, вместе с остальной растерянной молодежью, а последние ее слова так и висели в воздухе. Пастор стоял возле кафедры, взятый посланием этой девушки в кольцо, в плен. Самая светлая душа. Тень. Не поднимая глаз, он полистал бумаги. И заговорил об испытаниях, каким нас подвергает Господь, об очень тяжких испытаниях. Сперва он просто бормотал, но постепенно голос набрал уверенности. Благодаря испытаниям мы выказываем силу, сказал он. Испытания – это шанс, дарованный нам Господом. Пастор закрыл лицо руками и закончил так: Бессмысленно. Бессмысленно. Доктор решил, что у Пастора закружилась голова и он неважно себя чувствует. Но тот вдруг выпрямился, обвел собравшихся ясным или просветленным взором, отложил исписанные листки и преисполнился новой, мощной силы, – по крайней мере, большинству присутствующих на похоронах Вероники Миллс так показалось. Он вновь заговорил об испытаниях. Сделал выговор своему Богу. Вскричал, что с нас довольно. Что больше тягот нам не вынести. Сил не хватает. Избави нас от лукавого. Но прежде всего избави нас от Твоих бед. Он повторил эту молитву, которая была уже не молитвой, а призывом, требованием: Даруй нам покой! Мы получили достаточно! Господи, отвернись от нас, коли Ты смотришь на нас таким образом! Многие сочли, что Пастор зашел слишком далеко, однако равнодушным не остался никто. Он устало обратился к мистеру и миссис Миллс, столь же неоднозначно, как и одноклассница, но вполне ясно для Фрэнка, Доктора и Шерифа. Простите. Простите ей. Она взяла тяготы на себя. Он вправду зашел слишком далеко. Миссис Миллс встала и пошла к гробу, словно сомнамбула, растерянная сомнамбула. Мистер Миллс сидел поникнув головой, подавленный и неприступный, даже не взглянул на жену. Силы оставили миссис Миллс, она пала на колени. Будто дом, который снесли. Миссис Перкинс бросилась к ней, подняла, помогла одолеть последние несколько шагов. Две матери замерли у гроба: одна – совершенно уничтоженная, вторая – еще не потерявшая надежду.

Потом гроб вынесли из храма. Начался дождь. Пастор шагал впереди по мокрой траве. За ним следовала вереница черных зонтиков. Могильщики опустили Веронику Миллс в землю. Погребальные церемонии закончились здесь, у могилы, думали люди, но нет, это было еще не все. Мистер Миллс подошел к Пастору:

– Какого черта ты имел в виду?

– Не будем сквернословить, хотя…

– Какого черта ты имел в виду? Простите ей! Ей нечего прощать! Что, черт возьми, ты имел в виду?! В чем согрешила моя девочка?

– Мистер Миллс, я глубоко сожалею, если…

– И какие такие тяготы она взяла на себя?

– Я говорю образно, мистер Миллс.

– Мы все делали для дочери! Все! Не было

у нее тягот! И мне плевать, что ты говоришь образно! У моей дочери тягот не было! Я требую, чтобы ты взял эти слова обратно. Ты чернишь ее память!

– Мои убогие слова могут очернить разве что меня самого.

Мистер Миллс поднес кулак к лицу Пастора:

– Я мог бы подать на тебя в суд. Но пусть тебя покарает Бог.

Он отвернулся и пошел следом за женой. Фрэнк, Шериф и Доктор смотрели на Пастора, который, съежившись под дождем, тупо глядел на могильщиков, засыпбвших землей гроб и цветы. Скоро они закопали могилу. Надгробие уже изготовили: огромное, из белого мрамора, с портретом Вероники и скульптурной птицей наверху. Шериф подошел к Пастору:

– Неважно себя чувствуешь?

– Да нет. Почему?

– Потому что выглядишь неважно. Вдобавок мистер Миллс прав. Ты наговорил лишнего. Господи! Тяготы!

– Мне казалось правильным употребить…

– Казалось? Речь идет об отчаянии родителей! Об отчаянии всего Кармака! Ты же все равно что объявил, что их дочь покончила с собой! А вторая девушка потерпела неудачу!

Пастор склонил голову, словно не знал, упорствовать ему или смириться.

– Моя светлая душа бросает тень, – прошептал он.

– Прости?

– Девочка. Она так сказала. Светлая душа Вероники бросала тени. Они понимают куда больше нас. Эти юнцы. Куда больше.

Шериф ткнул пальцем Пастору в лоб:

– Радуйся, что отвечать будешь перед Богом, а не перед мистером Миллсом.

Тут у Шерифа зазвонил телефон. Звонили из больницы Пресвятой Девы Марии. Отец Стива, Мартин Миллер, скончался. Они оставили Пастора под дождем, поехали в больницу. По дороге не было сказано ни слова. У Фрэнка возникло неприятное предчувствие. Последний раз он поссорился с Мартином. Теперь уже не помиришься. Медбрат нашел Мартина мертвым в кресле у койки Стива, около двенадцати дня. Видимо, смерть не застигла его врасплох. Он оставил письмо. Оно лежало на ночном столике, как и шариковая ручка, которой Мартин его написал. Письмо гласило, что он, Мартин Миллер, желает, чтобы его кремировали, а прах развеяли над Снейк-Ривер там, где его участок выходит к берегу. Кроме того, он отказал Фрэнку Фаррелли дом, имущество, проигрыватель и Стива. Фрэнк не на шутку разозлился. Он не желал ничего наследовать. Только этого ему недоставало! Мартин поступил так со зла, взял и свалил все на него. На секунду у Фрэнка возникло отчетливое ощущение, что Стив лежал там, хихикал и придумывал шуточку, над которой весь Кармак обхохочется, ведь он вроде как усмехается там, среди путаницы проводов?

– Стив! – окликнул Фрэнк. – Ты слышишь меня?

Но ответа не получил. Взял под мышку проигрыватель и «Blue Skies», оставил Стива, спустился к машине и поехал домой. На кухне сидели мать и Бленда, обе по-прежнему в черном, пили кофе и болтали. Фрэнк остановился. Он ее не приглашал. Мать пригласила. И Бленда впервые пришла к нему домой в его отсутствие.

– Что это у тебя? – спросила мать.

– Проигрыватель.

– Вижу. Ты его купил?

– В наследство получил.

Фрэнк поставил проигрыватель на плиту, сел, но не к столу, а у окна.

– В наследство? От кого же?

– От Мартина.

– Мартин умер?

– Ясное дело, умер. Раз я получил в наследство проигрыватель.

– Ты что-нибудь еще унаследовал?

– Могла бы сама догадаться.

– Не говори со мной в таком тоне при Бленде.

– А не при Бленде ты бы не возражала?

Бленда встала, взяла сумку, висевшую на спинке стула.

– Сожалею насчет Мартина, Фрэнк.

– Тебе незачем уходить.

Чуть помедлив, Бленда опять села.

– Мы ждали тебя, – сказала она.

На столе стояли три чашки. Мать налила кофе, отнесла ему. Кофе остыл. Время близилось к пяти. Около половины шестого надо покормить Марка.

– Я унаследовал бензозаправку и усадьбу, – сказал он.

Мать молчала, ожидая продолжения.

– Может, перееду туда, буду сидеть на веранде, заделаюсь крестьянином.

– Стив покамест жив. Следи за своим языком.

– Вообще-то, я и его унаследовал.

В тот день, когда предстояло развеять над рекой прах Мартина, пришла зима. Стоя на берегу, они мерзли. Священник открыл чемоданчик с урной, передал ее Фрэнку. Тот отвинтил крышку. Вот так высыпают прах, останки человека? Нельзя же просто вытряхнуть. Ведь все попадет на землю или в худшем случае ему на ботинки. Надо подойти как можно ближе к реке, взять урну обеими руками и размахнуться. Зря он надел выходные ботинки. Тут даже прочной опоры под ногами толком не найдешь. Бленда отошла в сторонку, прикрыла рот и нос носовым платком. Пастор пробормотал несколько бессвязных слов, которые никого не интересовали, и перекрестился. После похорон Вероники Миллс он был на себя не похож. Шериф теребил в руках большую меховую шапку, Доктор с отсутствующим видом смотрел в небо, казался безразличным. Фрэнк чуть не уронил урну. Пальцы закоченели и плохо слушались. По милости Мартина им было нелегко. Но кого сейчас жаль больше всех? Больше всех жаль Фрэнка Фаррелли. Мертвые жалости не вызывают. Мертвые ничего не знают. Мертвые уже все забыли. Фрэнк снова взмахнул было урной.

– Погоди! – крикнул Доктор.

– Что такое?

– Погоди, пусть ветер изменится. Иначе весь Мартин окажется на тебе.

Фрэнк поставил урну, жалея о давешней ссоре с Мартином. Ну что бы Мартину не писать этого треклятого письма. Что проку-то? Неужто нельзя оставить живых в покое? Ветер упорно не менялся. Дул с запада, студил лица. Повернуться придется Фрэнку, а не ветру.

– Хочу только обратить внимание, что, собственно говоря, это запрещено, – заметил Шериф. – Вот так оно обстоит.