Пост Леонардо
Шрифт:
Орландо допивает, отдувается, протягивает руку, берет другую кружку и пьет из нее. Потом тяжко вздыхает, гладит себя по громадному животу, вздыхает еще раз и берет третью кружку. С трудом осушает и ее, снова отдувается, как бегемот, выставивший морду на поверхность пруда в зоопарке. Потом шлепает ближайшего мальчугана по попке и командует:
— А теперь марш отсюда!
Детишки с радостным визгом скачут прочь.
— Можно продолжать? — спрашиваю я.
— Ну что с тобой делать, — вздыхает он. — Давай терзай меня дальше. После этих трех кружек меня уже ничем не испугаешь.
Я снова включаю магнитофон.
— А можем ли мы чему-либо у них научиться? Может ли наша культура, наша цивилизация что-то
— Ну, мы уже столько позаимствовали, что навечно остались их должниками. Мы взяли у них их землю. Они дали нам свою кровь: ведь индейцы стали одним из главных этнических элементов в формировании бразильской нации.
А их вклад в нашу духовную жизнь? В литературу! Искусство! Лучшие произведения бразильской литературы построены на индейском фольклоре, на их эпосе. А язык! Сколько индейских слов впитал в себя португальский язык, сколько названий на карте осталось от старых имен, например, тупи!
Но оставим в стороне эти абстракции. Возьмем, скажем, сельское хозяйство. Сколько тебе известно типов ореха «амендоима»? Лучшие агрономы в штате Сан-Пауло знают шесть типов. А индейцы высевают шестнадцать! Возьми картофель: на этой же земле, где какой-нибудь батрак в Шавантине собирает этакие шарики для пинг-понга, у индейцев картофелина иногда получается размером с футбольный мяч. Их маниока ни в какие сравнения не идет с нашей: она вкуснее, питательнее и лучше.
Пойдем дальше. Необычно поучительна их медицина! Я говорю не о колдовстве, а об их изумительных травах, об их умении определять свойства растений, их полезность в хозяйстве и в той же медицине. До сих пор врачи бьются и не могут разгадать загадку их противозачаточных средств: когда женщина решает воздержаться от деторождения, она выпивает какую-то настойку из травы и перестает рожать. Может пройти несколько лет, и, если она вновь захочет ребенка, она разыскивает другую траву, которая снимает эффект первой.
А их искусство? А их ремесло? Эти потрясающие бусы и маски, украшения и утварь. Кто из нас способен украсить резьбой ручку лопаты с такой же любовью, с какой индеец украшает орнаментом свой лук? А их украшения из перьев? А легенды, которые они рассказывают, тысячелетиями передавая их из поколения в поколение. Разве мы, «цивилизованные люди», смогли бы без помощи письменности, литературы, библиотек и архивов сохранить столь же бережно, как они, наше духовное наследие, нашу историю? А ведь у них нет никакого способа сохранить или развить свою духовную культуру, кроме устной передачи друг другу.
— Одним словом, я вижу, что их мир куда более сложен и интересен, чем это представляется всем нам?
— Разумеется!
— Но как же все-таки трудно перекинуть мост между этими двумя мирами: нашим и их!
— Трудно? — Орландо задумался. — Нет, я бы сказал, невозможно!
— Не слишком ли пессимистично это утверждение? Позволю себе напомнить, что в нашей стране сходные проблемы — например, с малыми народностями Севера — решились весьма успешно.
— Когда я говорю «невозможно», я имею в виду наши условия. Ваш, советский, опыт действительно интересен и, как мне кажется, является пока единственным в истории примером успешного приобщения малых народностей к «белой цивилизации». Но здесь, в НАШИХ условиях, в рамках капитализма, разговоры об «интеграции» индейцев, о включении их в нашу жизнь и «приобщении» к нашейкультуре — это чушь! Если такая «интеграция» и может быть достигнута, то только на протяжении очень долгого времени. Может быть, целых веков. Мы не понимаем, что индеец может выжить, может сохраниться как сын своего народа только в рамках своей культуры. Своей собственной! Если бы мы научились уважать его культуру, перестали бы смотреть на него свысока... — Орландо раздраженно махнул рукой. — Если бы смогли понять, что эта культура, на которую мы так безжалостно
— Ну а где же, по-вашему, выход?
— Выход? — Орландо нервно хрустнул пальцами. — Никто не знает, где выход. Я его не вижу. Индейца нужно было бы оставить в покое. Оградить от контактов с нами, создать как можно больше Парков вроде нашего, где с индейцами будут общаться только специально подготовленные люди. Сейчас, сегодня нужно принимать срочные меры, чтобы сохранить то немногое, что еще уцелело. А потом сесть и подумать, что делать дальше.
А ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?
«...Сохранить то немногое, что еще уцелело». Горечь и пессимизм этих слов Орландо потрясли меня. Трудно было поверить, что человек пытается смириться с неизбежным провалом дела, которому он себя посвятил, и признает, что цель, к которой он всю жизнь стремился, не только никогда не сможет быть достигнута, а, наоборот, с каждым годом отодвигается все дальше и дальше.
Но постойте! А не преувеличивают ли Орландо и Клаудио? Может быть, эта жестокая повседневная война, которую они ведут: отсутствие денег, нехватка инвентаря, имущества, равнодушие начальства — сделали их пессимистами?
Я решил не торопиться с ответами на вопросы, родившиеся там, в Шингу, в беседах с Орландо и Клаудио. Я решил по возвращении в Рио-де-Жанейро поинтересоваться мнением других специалистов и ученых. Людей, которые могут рассматривать вопрос без какой бы то ни было предвзятости.
Первой жертвой моей любознательности оказался один из крупнейших специалистов бразильской индеанистики, перечень должностей и ученых званий которого отметает всякие сомнения в компетентности и эрудиции этого человека: доктор антропологии, заведующий секцией антропологии Национального музея, преподаватель кафедры антропологии Федерального университета Рио-де-Жанейро министерства просвещения и культуры, профессор Роберто Кардозо де Оливейра.
Профессор, надо отдать ему должное, довольно долго и весьма изобретательно сопротивлялся наскокам странного русского журналиста, откладывая и перенося с одного срока на другой запрошенное по телефону интервью. Его можно было понять. Во-первых, он был обременен массой забот, связанных с выполнением множества своих служебных и научных обязанностей. Во-вторых, беседа с подозрительно любознательным журналистом не могла вызвать у него энтузиазма, потому что говорить об индейцах было тогда не так-то просто: в европейской и американской печати начали появляться статьи и интервью, посвященные тяжкому положению бразильских индейцев, расправам, стычкам, побоищам, погромам, и это вызвало серьезное беспокойство Национального фонда индейцев (ФУНАИ), который принял решение ликвидировать этот журналистский ажиотаж, наносящий ущерб национальному престижу. Первым шагом в этой кампании явилось категорическое запрещение чиновникам системы Национального фонда индейцев давать какие бы то ни было интервью журналистам. Тем более иностранным. Единственным источником тщательно профильтрованной официальной информации о жизни и положении бразильских индейцев становилась отныне канцелярия президента Национального фонда индейцев.
Профессор Кардозо, правда, не являлся сотрудником ФУНАИ, однако, учитывая сложившуюся ситуацию, беседа с иностранным журналистом вряд ли могла радовать его. И тем не менее — за это я должен выразить профессору глубочайшую признательность — он в конце концов согласился принять меня в своем кабинете на первом этаже Национального музея Рио-де-Жанейро. Музей этот размещается в роскошном дворце, принадлежавшем полтора века назад первому императору Бразилии.
Для начала я прошу профессора ответить на такой вопрос: