Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Ачильдиев Сергей Игоревич

Параллельные заметки. Моя бабушка не один год пилила деда:

— Когда мы уже, наконец, получим квартиру? Ты ведь директор фабрики, тебе должны предоставить отдельное жильё!

А он ей всякий раз отвечал:

— Люди ещё живут в подвальных и полуподвальных помещениях.

Но в 1964-м она его всё-таки допилила, и он отправился к председателю райисполкома. Записался на приём по личным вопросам и высидел в приёмной нескончаемую очередь. Как положено. Председатель очень удивилась, увидев директора фабрики, с которым она регулярно видится на совещаниях.

— Я

по поводу улучшения жилищных условий, — слегка запинаясь от смущения, объяснил дед.

— Но вы ведь как директор каждые полгода распределяете на своей фабрике квартиры! — ещё больше удивилась председатель.

— Так я же их распределяю, а не себе беру, — вполне резонно возразил мой дед.

— Понятно, — вздохнула председатель райисполкома, и через неделю наша семья из шести человек переехала из коммуналки на первом этаже в отдельную, 60-метровую, квартиру только что отстроенного дома.

Конечно, дед мог получить жильё не на окраине Невского района, не в панельном доме и большей площади, но таков уж был мой дед. Бессребреник и скромник.

И шурин его был таким же. Примерно в те же годы ему, начальнику спортклуба Дома Советской армии, решили предоставить отдельную квартиру. А он, вернувшись с работы домой, сказал жене:

— Дусенька, я поблагодарил и отказался. У нас на работе есть сотрудник, у него двое детей, и они тоже живут в коммуналке, а комната ещё меньше нашей. Пусть сначала он получит квартиру. Ведь это будет справедливо?

И она согласилась с мужем. А квартиру они получили через пять лет, когда его назначили заместителем председателя спорткомитета Ленинграда, — двухкомнатную конурку на последнем этаже пятиэтажки.

Конечно, в номеклатурной среде — даже того нижнего уровня, к которому принадлежали мой дед Иосиф Бруссер и брат его жены Александр Иссурин, — оба числились белыми воронами. Там личное благополучие и тогда неизменно стояло на первом месте. Но в кругу своих друзей и знакомых они вовсе не были чем-то экстраординарным. По таким же законам жили многие. Было немало случаев, когда люди сдавали приезжему студенту угол, а после того, как он оказывался без денег, потому что «мама заболела и надо ей отсылать стипендию», оставляли его жить «за просто так». Когда с соседским парнем целый год по вечерам после работы занимались бесплатно, чтобы подготовить его к поступлению в вуз, и при этом ещё всякий раз кормили ужином, потому что мальчишка был из бедной семьи… Да что говорить, ведь и меня самого, после того как я, рассорившись с советской властью, остался без средств к существованию, главный редактор и его заместитель взяли обратно в газету, невзирая на то, что их обоих за это могли выгнать с работы.

Все эти люди не считали свои поступки хоть в малейшей степени геройскими. Они жили так каждый день, старательно сохраняя свою совесть и достоинство даже в бытовой повседневности.

В Ленинграде второй половины 1950-х и первой половины 1960-х годов, городе моего детства и отрочества, почти все считали каждую копейку. Одевались скромно, но аккуратно: всё выстирано, вычищено, подшито и поглажено. Как принято было говорить, «бедно, но чисто». В интеллигентских семьях мужчины даже по воскресеньям дома, в коммунальной квартире, не позволяли себе ходить небритыми, в майке, старых тренировочных штанах и тапочках на босу ногу — всегда в свежей сорочке, в брюках, домашних туфлях, а когда приходили гости, непременно и при галстуке. Женщины могли быть в домашнем халате, но не в коротеньком и на трёх пуговицах, обнажающем интимные части тела, а скорее похожем на платье, в каком обычно появлялись на службе. Строгость в одежде — не наследие сталинско-пуританской эпохи, так было принято ещё в дореволюционном Петербурге.

Позже,

уже в 1970-е годы, быть культурным по-прежнему считалось модно, в том числе в молодёжной среде. В университетской «Академичке», огромной столовке в Таможенном переулке, студенты традиционно обменивались «толстыми» журналами, книжками, пластинками (или как тогда их называли «пластами»). Читали — причём хорошую литературу — даже те, кто делал это вовсе не из любви к искусству.

Повторю ещё раз: само собой, всё это было характерно только для культурных слоёв тогдашнего Ленинграда. Да, и тогда хватало прожжённых хапуг, подлецов, доносчиков, эгоистов. Но не они определяли нравственное лицо города. Человек порядочный, совестливый был уважаем большинством тех, кто его окружал. К нему тянулись, знакомством с ним, а тем более дружбой гордились.

В итоге почти за полвека коммунистического правления Петроград-Ленинград успешно ассимилировал и дембелей после двух страшных войн, и крестьян из доведённых до голода и полной нищеты деревень, и евреев из белорусско-украинских местечек… Но ничего вечного не бывает. С начала 1970-х годов, когда начался массовый завоз так называемых лимитчиков, городской характер стал быстро портиться. В очерке «Судьба, судьбина…» я уже касался этой болезненной темы. Упоминал о том, что в городском бюджете отсутствовали средства на программы интеграции лимитчиков в среду горожан. Да, впрочем, таких программ и не существовало.

Не хватало в городском бюджете средств и на развитие ленинградской культуры. Она финансировалась по пресловутому остаточному принципу. В результате «если в 1973 году объём промышленности в Ленинграде возрос по сравнению с 1913 годом в 93 раза, в машиностроении и металлообработке — в 361 раз, если в это время в городе насчитывалось 1800 фабрик и заводов, в том числе 680 крупных, то театров было во много раз меньше, чем в начале века, — писал Моисей Каган. — В пятимиллионном городе только одна филармония (хотя бы и с двумя залами и с двумя оркестрами), нет музея современного изобразительного искусства; столь низкого уровня архитектуры, и художественного и технического, какой характерен для ленинградского домостроения, нет ни в одном крупном городе нашей страны, а об эстетических качествах “романовского стиля" в архитектуре общественных сооружений можно судить по застройке площади у Смольного — и это в соседстве с шедеврами русской архитектуры XVIII–XIX веков…» [16. С. 402].

При определённых усилиях и деревенская, и местечковая, и армейская культура способны трансформироваться в культуру большого города, но культура запертых в гетто рабов может превратиться только в культуру варваров.

Поразительно, но варваризация Ленинграда развивалась на фоне продолжающегося повышения образовательного уровня жителей. «В 1979 г. из каждой тысячи <ленинградцев> 159 имели высшее образование, 37 — незаконченное высшее, 147 — среднее специальное, 237 — общее среднее и 217 — неполное среднее образование. Среди занятого населения доля образованных людей была ещё более высокой» [8. С. 173]. «Расходы на просвещение за тридцать лет в бюджете города увеличились более чем в четыре раза, а их доля в расходной части бюджета — с 25,2 % до 42,5 %» [8. С. 234]. Как бы кто — тогда или после — ни ёрничал по поводу советской «образованщины», на самом деле северная столица никогда прежде не была таким высокообразованным городом, как во второй половине минувшего столетия. Достаточно сказать, что «в одном Петербурге <было> столько исследовательских институтов и научных учреждений, сколько во всей Франции» [17. С. 10].

Размышляя о появившемся в 1970-е крылатом выражении «великий город с областной судьбой», Моисей Каган отмечал, что всё «дело. в общем уровне культуры города, в царившей в нём духовной атмосфере.» [16. С. 392]. Иными словами, всякий мегаполис — это среда, в которой жители самоорганизуются на основе вырабатываемой культуры. А эти атмосфера и культура всё больше определялись уже не коренными жителями, а приезжими. Впору было объявлять охранной зоной не только тот или иной район исторической застройки, но и всю особую нравственную и психолого-поведенческую среду Ленинграда.