Постник Евстратий: Мозаика святости
Шрифт:
Так вот, вечером, у кострищ, братия к людям подсаживалась и говорила и говорила. О чем шли молва с разговорами, половцы слушать не слушали: кто языка мало знал, кто пленными брезговал. Бабы тихонечко плакали – братия молилась. Молодежь рвала душу, буянила – иноки плакали вместе с ними, и снова молились. Отдельная было вначале группка жён, что была побогаче одета, скоро расшилась: поодиночке женщины поприставали к группкам другим. Кто к юным подросткам, как матери будто. Кто к бабам-родильницам, детвору помочь выхаживать. Кто ближе к монахам, всё же мужчины. Пусть не защита прямая от сабли поганого, но всё же как-то надежнее, чем самому. Монахи держались учтиво, тихо шептали Писание, уговаривая,
Дорогою, шутка ли, почти тысяча верст! люди в пути разузнали, что гонят в далекий Херсон, на тёплое море, где мощные корабли отвезут их, кто выживет (если и выживет) к дальним морям, берегам, в навечное рабство. Сознание рабства жгло, как крапивой, жгло каждый день, но жила и надежда. Кто мелкий душой, тот утешался: в рабстве же тоже люди живут. Вначале их презирали, ругали, даже стыдили. Потом, в дальне-дальней дороге таких становилось все больше.
Да и то, рабство в Руси не новеха-новьё. Рабство привычно, хотя и противно. Да мало ли как люд на Руси жил-приживался за тысячи лет.
Столетиями, перетекавшими в тысячи лет, гнался полон из славянских племён. Римляне гордые даже имя придумали «рабы», значит, склавы, скловене, то есть славяне. О масштабах налаженного бизнеса, торговли славянами это многое говорит. И римляне, и южные страны, Египет, к примеру, с охотою брали славян. Работящи, честны, в массе здоровы, выносливы, как верблюды. Таких что не брать?
Торговля славянами кончилась только при Екатерине, когда Крым-Таврику или Тавриду, она волей указа и силами славнейших из полководцев вернула Руси роскошь южных земель Тавриды.
Мертвых младенцев половцы отдирали от материнских грудей, бросали на дикие травы, а кто и под копыта привычного боевого коня. Матери даже уже не рыдали, только мертвой тоской застывали глубокие синие очи, согбились плечи, как у старых старух, да из под плата сединою покрытых торчали пряди нечесаных русых волос.
Молились монахи за души усопших младенцев, утешая скорбящих, что ангелом с неба младенец на матерь дивится. Ангелом вечным, что от смертной той жизни в небо поднялся.
Бабы тянулись к Евстратию, он утешение исповеди в смертных грехах он принимал вовсечасно. Вместе копались в глубинах души, как солгала перед Богом или людьми, да натворила делов, раз в наказание в полон поганым попала. Ругать не ругал, больше искал в понимании веры. Веры в себя, но, а главное, в Бога. Тех, кто в отчаянии Бога мерзил (ругал, оскорблял), он не ругал, он тех жалел, одно повторял: «Бог поругаем не будет».
Мало-помалу, на дальней дороге стала беда пригибать и монахов, ведь они тоже люди. Разбитые ноги, лютый голод людей озлобляли. Евстратий страдал за иноков, за братьев, за послушников да монастырский народец, что вместе с ним горе мытарит. Страдал и, бывало, даже от них терпел поношенья.
Однажды у вечернего загасавшего костерка притчу поведал:
«Пришел новагородец в земли чудские, и повстречался он с неким кудесником, прося его волхвования. Тот же по обычаю своему начал призывать бесов в дом свой. Новогородец сидел на порожке, а кудесник лежал, будто в цепях, и вдруг ударил им бес. Встал кудесник, и сказал новогородцу, что, дескать, боги мои не смеют придти, имеешь ты на себе нечто такое, чего они так боятся. А новогородец тут вспомнил, что на нем крестик нательный и снял его. И положил вне дома того. Вновь волхв стал призывать своих бесов, которых называл он богами. Стали тут бесы трясти кудесника, и рассказали про то, зачем пришел новгородец. Потом новгородец спросил: чего это бесы боятся? Того, чей крест мы на себе носим? Тот отвечал, что, мол, крест, то знамение Небесного Бога, которого наши боги боятся. Тогда новгородец спросил, каковы, мол, будут ваши боги и где обитают? Кудесник ответил:
Так ведь и есть: грешники в аду пребывают, ожидая муки вечной, а праведники в небесном жилище водворяются с ангелами». (Использовано из «Повести временных лет» Нестора Летописца).
И помните, братия, что говорил нам наш игумен Феодосий?
Учил нас поститься, молиться. Бесы нам вкладывают мысли дурные и помыслы, разжигают желания, тем самым портят молитвы. Отгоняйте их крестным знамением и говорите: «Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, и аминь». Противьтесь, братья мои, бесовского наущенья, имейте в устах ваших псалмы Давидовы и ими прогоняйте унынье бесовское.
А более всего имейте любовь ко всем меньшим и старшим, давать примером себя воздержания, бдения и смиренного хождения.
Бог учит нас любить даже врагов, они ведь тоже человеки и люди. Послал нам Господь испытание, так вытерпим, братия. Нужно терпеть, нужно страдать».
Искушения
В сумерках вечера племянник кошевого Атрак, юноша шустрый, сметливый и донельзя жизнью довольный, подсел к одному из монахов. Тот поднял темной зелени очи на стража. Молчали. На плохом арамейском стражник спросил, почему-то смущаясь: «хочешь, я её приведу? И в степь отпущу. Ненадолго. Вижу же я, как смотришь на ханшу». Монах улыбнулся: «ханшу?» И понял: юнец говорил про неё, боярыню, что подруги Еленою звали. Сердце рвануло из впалой груди, глаза вспыхнули облаком света, но губы сказали твердое «нет». Очень тихое, очень, но твердое, как скала или слово мужчины.
А за этим «нет» обвалом крушение надежды на близость. Как душу рвать на две части, если душа-то одна! Рвешь, брызгов крови не ощущая, так велика эта боль. Два человека, два тела – мужчина и женщина, а словно одною душой их Бог наделил. Можно молчать, можно идти, знаешь, ты вместе, оба – в одном.
Телесная близость дать так не может, как единство души. Телесная радость на порядок или даже и больше ниже духовной, тихой, светлой и чистой радости бытия. Как редко людям даруется радость такая, так редко, что сумасшедшими или больными смотрятся со стороны наделенные радостью этой.
Как много грязи вокруг. Ошметками чистых задеть, как скудное сердце радо-то будет, ошметками сплетен, слухов, просто помоев и, авось, чистый измажется, как измазан и я. А, когда все вокруг грязи грязнее, я, может, самый чистый из них? Тогда вовсе не стыдно, и срам не берет за поступки дурные да мысли нечистые. Каждый считает, что только он чист. Все рядом в грехах, а я слегка, может, и грешен. Но милостив Бог! А совесть? Утишить её можно, если грязью плеснешь в стоящего рядом. И только праведникам да святым достается тягчайший удел чистому быть. Горький и сладкий удел эта драгоценная ноша светлой души.
Потому и звучит тихое «нет» соблазну недальнего счастья. Не может радуга счастья земного, пусть даже и со второй половинкой твоей исстрадавшей души, не может существовать. Просто не может, потому как превыше всех радостей жизни земной – ожидание мира небесного.
Отрекается монах не только от имени, что давали в миру, не только от отца или матери, отрекается от всего, что было в миру, ради единой любови к Богу Единому.
Выше этой любви нет ничего. Трудно понять простому мирянину, как можно отречься от имени, от тех, кто тебя породил? А если вдуматься: кто нас рождал? Кто же решил быть тебе или нет? Жить тебе или нет? И когда умереть? И когда заболеть? И когда здоровому быть? Неужели мать или отец?