Посторожишь моего сторожа?
Шрифт:
– О, это было бы замечательно! – забыв о неприязни к нему, ответила тетя Жаннетт. – Возьмите деньги. Мы боялись выйти… мало ли что еще, понимаете?
Он поторопился уйти, а возвратился спустя час (что обеспокоило их, ибо он обещал дойти лишь до ближайшего магазина, на соседней улице), причем вернулся в порванном плаще и без шляпы.
– Что с вами случилось? – зачем-то спросила его тетя Жаннетт.
Не отвечая, не снимая верхней одежды, он передал пакет Кате, а сам упал в кресло.
– Мы,
– О, неужели?.. Вас не убило камнем? И националисты не разорили ваш дом? Счастье-то какое!
– Ну зачем ты издеваешься? Сейчас не время ссориться, ты же понимаешь.
Нехотя он согласился. Жаннетт с облегчением выдохнула. Как бы она ни презирала коммунистов (а Митя по-прежнему был коммунистом), этот человек единственный мог им помочь. Понимая это, и не услышав ее просьбы, Митя сказал, что сам обо всем позаботится и им не нужно будет бегать по вокзалам, выясняя подробности и подвергая свою жизнь опасности.
Провожая его до двери потом, Катя поинтересовалась, как же он останется в В., рискуя быть арестованным или убитым фашистами.
– О, ничего страшного, – наигранно ответил Митя. – Ну, подумаешь. Я не первый и не последний.
– Ну, тебе смешно, – обиженно сказала она. – А мне каково? Почему ты обо мне не думаешь?
– А что я делаю, по-твоему?..
Оба замолчали, злые друг на друга.
– Катишь, моя работа очень неприятна, – после паузы ответил он. – Корреспондент всегда рискует безопасностью, а в нашем случае и жизнью. Ты знала это с самого начала.
– Но мне не нравится, что ты…
– Хорошо. Но кто расскажет людям правду?
С осознанием, что он до отвратительного прав, она качала головой.
– Мне жаль, но не я решаю, какой должна быть наша жизнь. Я… мне честно… очень жаль. Я не хочу ничего, всего лишь рассказать людям… самым разным, на другом конце света, какую несправедливость мы видим здесь, под нашими окнами. Я не верю, что это что-то изменит. Но мы должны… должны рассказывать, пока есть возможность. Наверное, со стороны это глупо звучит.
– Нет, – тихо ответила она. – Извини меня. Это твоя работа. И я полностью… я…
– Я понимаю. Спасибо.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее.
– Как узнаю, позвоню, – бросил он, уходя. – Приготовьтесь.
Оббегав все места, в какие ему советовали обратиться, и потратив на это двое суток, он сумел достать билеты на 11-ое, на поезд, отбывающий ночью переполненным. Других вариантов не было – все было занято, многие соглашались ехать стоя, в основном, из иностранцев и местных, боявшихся за свои семьи из-за прошлого у коммунистов.
– Что же мы будем делать до 11-го? – спросила Катя.
Думая о ее неблагодарности, Митя напомнил, что это их единственный шанс
– Ну, это хоть что-то… это уже успех, – сказала она после, чувствуя его обиду.
Так, нужно было ждать до пятницы 11-го числа.
В среду Митя их обеих сводил на «Трех сестер» в местном театре. Так как на улицах установилась тишина, даже не было машин, они до дома шли пешком, думая синхронно, что вот-вот наступит оттепель и можно будет отказаться от теплых шапок и перчаток.
Хотя сгустился вечер, Митя к ним поднялся и без стеснения уселся в их гостиной; он был спокоен, отчасти и весел, но что-то в нем, неловкое, не нравилось и раздражало Катю. Она, не избавившись от вечернего туалета, не присаживаясь, изучала комнату, и все в ней чувствовало, что на нее странно, в ожидании смотрят. Устав от них, Жаннетт извинилась и ушла к себе; ей тоже было неловко, как пожилому человеку, который мешает молодым решать свои проблемы.
То, как ее бросили, испугало Катю.
– Чего это она ушла?..
– Она устала, очень много хлопот, – объяснил Митя. – Не хочет нам мешать…
– А что – мешать? Разве она нам может помешать?
Зачем-то она присела, чтобы он мог до нее дотянуться. Происходящее было необъяснимо ужасно, словно она в одно мгновение лишилась воли и не понимала, как с этим можно справиться.
– Ты можешь меня не трогать? – возмутилась она, хотя сама же села так, чтобы он мог к ней прикоснуться.
– Катишь, ты странная, – убирая руку, сказал Митя.
– Я? А ты?
То, что мог с ней сделать этот человек, казалось ей теперь противоестественным.
Понимая ее неприятие, он поспешно встал и взял свои перчатки – в них он был похож не на журналиста, а на военного. Уже раскаиваясь, она его окликнула:
– Извини, Митя, я… оставайся, если хочешь.
– Мне нужно быть в И. пораньше утром. Да и не хочется твоих одолжений. Хорошо вам… попутешествовать.
С облегчением она закрыла за ним дверь: она чувствовала себя корыстной (я же воспользовалась добротой хорошего мужчины!) и сама же отговаривала себя, успокаивала, что не желала быть эгоистичной с ним.
Наутро Жаннетт у нее поинтересовалась, во сколько ушел Митя.
– Сразу после того, как вы отправились спать, – резко ответила она.
– О-о-о… понятно. Он по-прежнему жених?
– А что? По-прежнему.
– Так что же ты его выгнала?
– Я его не выгоняла, – сквозь зубы ответила она. – Он сам ушел.
– Он с нас денег не взял, – заметила Жаннетт, – поступил по-мужски, знает же, что нам тяжело было бы заплатить за билеты. Старомодный. Вашего поколения мужчины сначала спрашивают: «А что я буду за это иметь?». Хотя он такой миленький временами…