Посторожишь моего сторожа?
Шрифт:
– Тебе, наверное, на то, чтобы выпить, нужно?
Она успокоила его.
– Хм… и сколько же тебе нужно?
– А сколько можно?…
Отсчитывая деньги, он говорил:
– Это все, больше не могу. Мне нужно многое купить. Денег ни на что не хватает, а у тебя такие… потребности.
Она молча взяла деньги, боясь его глаз и мысленно повторяя, что более ничего у него не попросит (как ошибочно).
Принесенные с ее работы мешки он ставил в своей комнате, что запиралась им на ключ. Оттого Лизель стала красть из них в день получки
– И нечего меня обманывать! – в злобе кричал он на нее. – Я что, утаиваю деньги? Я все приношу, за любую мелочь отчитываюсь, все записываю за собой – можешь посмотреть! А ты – воровать, из семьи утаскивать? Я все… а ты?..
Стыдясь, боясь новых скандалов, она начала тайно от него делать долги, не заботясь, как их позже пересчитают. Это не помогало – сын все равно допытывался, кричал в гостиной, взывал к ее благоразумию и этим доводил ее до слез.
– Сколько можно реветь? – в бешенстве от бессилия спросил он однажды. – Ревешь и ревешь! Достало! Все ревут!
– На себя посмотри, – ответила Лизель. – Как ты со мной разговариваешь? Все на работе удивляются, что сын меня тиранит. Мне больно на тебя смотреть.
– А мне разве не больно? Я, получается, доволен всем?.. Мне что, не стыдно, что моя мать спивается? Что моя мать – алкоголичка?.. Я тебя просил не пить? Просил?
– А тебе не стыдно меня упрекать?
– Мне? Нет, не стыдно! Я себя веду прилично. Станешь спорить?.. Это ты меня упрекнуть хочешь? Только я не пью, почти не курю, не шляюсь где-то и деньгами не разбрасываюсь.
– Я тебя звала как-то выпить, а ты отказался. Выпил бы, мне что, нравится так?
– О, давай, утаскивай меня в свое болото! Хороша мать, которая сыну за компанию рюмку выставляет. Да мне жить еще, знаешь? Сопьюсь с тобой – что будет? Хорошая жизнь? Я, может, хочу с девчонками гулять, но я же не ною тебе, что не получается у меня, денег на них жалко. Я-то могу потерпеть, а ты что, не можешь? Потребности у нее!..
Что-то о себе он преувеличивал, чтобы она уважала его (все же она была его матерью), а что-то, напротив, преуменьшал. Он боялся, что ей пожалуется одноклассница, которую он завел как-то в подъезд, не купив ей прежде заварного крема; что придет другая девочка, из школьного туалета, и тоже начнет жаловаться на его жадность – это бы уронило его в глазах матери.
Рассказал он об этом одной Марии – чтобы с ней поторговаться. Они, как обычно, стояли в утренней очереди, и он тихо, чтобы взрослые не услышали, спрашивал:
– Хочешь яблоко?..
Она отмалчивалась.
– Может, ты апельсин хочешь?
Промокшая, болезненная, она кашляла с мокротой в горле.
– Хочешь таблетки от кашля? – в шутку спросил он.
– Не хочу…
– Ну, ты хоть не ноешь, – сказал он. – Не выношу женщин, которые ноют! Это отвратительно!
– Тетя Жаннетт вечно жалуется, – дуя на замерзшие
– Ну и дура!
Мария приложила руки к ярким, почти алым щекам.
– Тетя говорит, – начала опять она, – что через год мы уедем. Если пропадут снова продукты. Как ты считаешь?..
– Да я тебе про то, дура? Давай договоримся!
– Отстань, пожалуйста.
– Ну какие у тебя радости в жизни, а?
– Кто тебя научил так разговаривать? – раздраженно спросила она. – У кого ты позаимствовал свои фразочки? Это глупо! Сам разве не слышишь?
– Сама такая! – воскликнул он и покраснел.
– Пожалуйста! Продолжай сыпать чужими фразами! Интересно, есть в тебе что-то свое, настоящее? Идиот!
И, чтобы не соприкасаться с ним, она ушла в конец очереди.
На оставшийся после покупки картошки миллион он купил маленький шершавый мандарин и, встав на тротуаре, стал дожидаться Марию. Он и не думал брать его, но заметил, как мандарин блестит на солнце, как насыщенно красива его оранжевая кожица, – и купил, хотя было очень жалко денег.
– Вот, смотри! – с вызовом сказал он, когда Мария вышла из магазина. Трофей его был великолепен.
– Ну и что?
– Я тебе купил. Только отдай мне кожуру, хорошо?
– Я одна домой пойду, – ответила она.
– Ты глухая, что ли? Я тебе от души купил.
– Ну, конечно, – с еще большей обидой ответила Мария. – Ври дальше! А я пошла.
– Что-то ты самостоятельной стала. Тебе, наверное, уже чулки покупают и белье? Мандарин – уже не то?
– Раньше ты и то лучше был! – выпалила она. – Мерзко от тебя! Противно!.. Не ходи за мной!
Но он прошелся за ней, позади, до ее дома, думая, что она это все не всерьез.
Летом он с одноклассниками обворовывал магазины. Нынче это называли продовольственными бунтами и не наказывали за них – часто воров прикрывали полицейские. Они били витрины и вытаскивали все, что могли унести. Хозяева были напуганы и не сопротивлялись.
Домой он приходил с картошкой и морковью, иногда ему доставались пикша или говяжьи кости, хлеб из бумаги, овсянка или саго. Сбросив принесенное в кухне, он ложился в гостиной и долго лежал на диване, укрывшись отцовской шинелью.
– Умоляю, не маячь тут! – кричал он на мать, если та заходила к нему.
Потом приходила Мария – ее приглашали поесть – и докладывала, что завтрак готов.
– Да сейчас я, сейчас! Оставьте меня хоть на минуту в покое!
В эти минуты он как-то особенно ее ненавидел – за то, что смотрела она на него с жалостью; за то, как однажды поправила шинель на нем, не спросив разрешения.
– А можно без нежностей? – не стерпев, сорвался он на нее.
– Что молчишь? – спросил он опять. – Что, ласки вдруг захотелось? Понежничать хочется? Лезет она!