Посторожишь моего сторожа?
Шрифт:
Чтобы как-то прожить, он пустил к себе трех товарищей по Академии, что вкладывали в общий бюджет немного из ежемесячного жалования. Все образованные ребята, вечерами они читали газеты, болтали о поэзии и что-то чертили. Иногда младший из них, деревенский, делился присланными его родителями шпиком и овечьим сыром; он же однажды привел девушку из музыкального училища, которая боялась офицеров, на невинные вопросы отвечала испуганно, еле слышно, и ушла сильно встревоженная.
– Что такие испуганные пошли? – спросил Дитер, немного обиженный.
– Боится,
– Что – сразу замуж? А узнать друг друга? Нет?.. Неужто перемерли все девочки моей юности? Все в порядочные, я смотрю, записались.
– Ну тебя. Приличная же. Отец был банкиром, пока банки не закрылись. Хорошее воспитание, понимаешь? Не то что у тебя!
Он тихо посмеялся.
– Так она за тебя замуж хочет выйти?
– А что в этом плохого?
– Да ничего. Только у тебя денег нет. На что ты ее будешь содержать?
Приятель размышлял.
– А все равно я лучше, чем второй, – заявил он минутой позже.
– Какой второй?
– Музыкант. Из консерватории. Он уж точно содержать ее не сможет. А мне жалованье повысят. И меня точно не уволят. Я считаю, я прекрасная партия. Нам банкротства и аукционы не грозят.
– За себя говори. Мне, может, и грозят, я и без жилья так останусь.
– Ты вот не ной. Нам платят? Служба есть? А пять миллионов без работы, а потом семь будет – читал партийные газеты?
– Тихо ты, – перебил его Дитер.
– Тут не свои все, что ли? Да сам Б. говорит, что у нас будет зима, «наихудшая за истекшее столетие». А он в правительстве.
– Достал ты со своей политикой!
– А тебе про баб хочется?
– Может, и хочется. Привел бы кого посмелее, раз такой умный. От твоих приличных проблем не оберешься. Потащит тебя потом за шкирку к старшему, а он тебя, тоже за шкирку, – жениться.
– Ну, и не проблема.
– Она же нищая, сам говорил!
– Да тебе что, с миллионом надо? – возразил приятель.
– И с неполным бы пошла…
– И с каретой? Ну, с машиной? И с лошадками?.. Да со своим особняком. Женись на генеральской дочке. У нее особняка нет, но карета своя. Но она же старая, а? Вот сколько ей?
– Альме? Чуть за тридцать. Это нынче старость?.. Нет, ну ты смеешься? Ты же первый рассмеешься, узнав, что она меня послала куда подальше! А ее отец меня исключит и выгонит. Пока он живой, я к ней ни за что не подойду.
– Ну так убей его, – со смехом посоветовал приятель. – Тайком стрельни из-за угла. На политическое спишут, а? Он же этот, либерал.
Генерал, в которого советовали стрелять «по-политически», учил их в Академии тактике высшего уровня. Он знал всех слушателей поименно и, интересуясь ими, часто заходил послушать, как они отвечают по экономике, политике, международным отношениям и европейским языкам. То было в некотором смысле его хобби – отыскивать талантливую молодежь и позже, по окончании обучения, ее проталкивать в военное министерство. В главных кабинетах сидели его бывшие протеже и помогали новичкам, помня свой, сильно облегченный, путь наверх. Выбрав
– О, наконец-то! Хотя я тут не скучала.
Она посмотрела на спутника отца, но в глазах ее застыло равнодушие. Это взрослое лицо было не столь ухоженно и красиво, сколь живо и интересно; костюм на ней сидел прекрасно и радовал очень дорогим голубым оттенком. Без интереса к ней Дитер пожал протянутую руку. Странным было то ее пожатие – опытно, но не по-женски, словно она вовсе не прикасалась к мужчинам.
– Я вас повезу, с вашего разрешения, – добавила она, оглянувшись на отца. – А-а-а… как ваша фамилия?
– Гарденберг.
– Просто? Без всего?
– Просто… – Он кашлянул.
– А-а-а, – с заметным разочарованием ответила она. – Приятно познакомиться.
И, покачивая головой, словно он был виноват в плебейском своем происхождении, она отошла к машине.
Поразительно, но она даже не поняла, что обижает человека ни за что, и тем вечером, когда он впервые пришел к ней и отцу ее в гости, воскликнула, встречая его:
– О, вы тот самый человек «просто без всего»! Я вспомнила вас! Хорошо, что вы пришли.
Будто не услышав последних ее слов, он обиделся.
– Что вы скривились? – заметив его унижение, после сказала Альма. – Вы что же, оскорбились? Но я не хотела! Я пошутила!..
Помолчав, она добавила мягко:
– Простите меня, если я вас оскорбила. Я не всегда понимаю, что могу оскорбить. Привыкла, что на меня никто не обижается.
Удивляясь молча ее новому тону, он смотрел мимо нее. Спокойная и сытая публика вызвала у него нечто, схожее с ужасом.
– Не смущайтесь, – сказала Альма и, по-дружески взяв его за локоть, отвела в сторону. – Вас не укусят. Разве я вам страшна? Скажите!
– Нет, вы… прекрасны, – честно ответил он.
Притягательна была не женщина – нет, лишь ее модное синее платье, изумрудная заколка в собранных по-выходному волосах, дорогая помада и тушь…
– Это нас же на митинге знакомили? – спросила Альма, чтобы отвлечь его.
– А-а-а… конечно. Такое забыть непросто. Я помню, митингующие были в красном, а вы – в голубом.
– Знаете, вы меня изумили, – как другу искренне улыбаясь, сказала Альма. – Я, как заметила вас, нашла, что мы похожи – внешне. Мы оба светлые. Вон, посмотрите! – Она указала на зеркало. – Но у вас глаза, как у меня, – золотистые. Мне сначала стало обидно. Папа говорил, что такие глаза редки, и я гордилась своими. А встретила вас – и поняла, что никакая это не редкость. Вот и обиделась. Вы меня простите, хорошо?..