Потемкин

Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

Князь подвел императрицу к дверям дворца. Идея новой постройки — двухэтажный корпус с шестиколонным портиком и простирающиеся от него два длинных флигеля — узнавалась легко: фасад простого, но колоссального по размаху творения Ивана Старова символизировал власть и величие светлейшего. Через вестибюль

Потемкин и Екатерина проследовали в Колонный зал, где их приветствовали три тысячи гостей.

Толпы приглашенных буквально терялись в овальном зале, которому не было равных в Европе — 21 метр в высоту, 74,5 в длину и 15 в ширину, двухъярусные окна, а вдоль северной стены два ряда из тридцати шести ионических колонн. Полы были инкрустированы редкими породами дерева, мраморные вазы поражали своими размерами, с потолка свисали люстры черного хрусталя, приобретенные некогда у герцогини Кингстон. Пятьдесят

шесть люстр давали столько света, что зал казался охваченным пожаром. Скрытый на двух галереях духовой оркестр из трехсот музыкантов и орган, сопровождаемые хором, исполняли специально написанные к случаю хоры — оды Державина, положенные на музыку композитором Козловским.

Открывшийся перед императрицей за балконными окнами зимний сад также был самым большим в Европе — площадь его равнялась площади дворца. Стеклянные своды поддерживали колонны в виде пальм со скрытыми в них трубами с горячей водой. Шедевр Уильяма Гульда являл собой джунгли из экзотических растений, цветов, гиацинтов и нарциссов, миртов и апельсиновых деревьев; за зеркальными стенами находились огромные печи. В стеклянных гроздьях винограда и фруктах прятались светильники. Купол был расписан как небо. Но больше всего поражала бесконечная перспектива — через залитый светом Колонный зал Екатерина могла видеть зимний сад и дальше, через его стеклянные стены — простирающийся до самой Невы парк с беседками и холмами, еще покрытыми снегом.

В центре зимнего сада был «воздвигнут род жертвенника об 8-ми вокруг стоящих столбах [...] Среди сего олтаря, на подножии из красного мрамора, стоит образ Екатерины, изсеченный из чистейшего белого мрамора в рост человеческий, во образе божества в длинном римском одеянии». Князь подвел императрицу к покрытому персидскими коврами трону под балдахином в левой части зала, и из тропического леса показалась кадриль «из двадцати четырех пар знаменитейших и прекраснейших жен, девиц и юношей составленная». ^[962] Дамы были одеты в греческие костюмы, кавалеры — в испанские. В первой кадрили, поставленной знаменитым балетмейстером Ш. Ле Пиком, танцевал великий князь Александр Павлович, во второй —- Константин Павлович. «Невозможно представить себе, — восклицала потом Екатерина, — ничего более великолепного, разнообразного и блестящего!»

962

Кирьяк 1867. С. 686; Державин 1864-1871. Т. 1. С. 395.

Когда в парке стемнело, Потемкин провел императорскую фамилию в Гобеленный зал, где шпалеры представляли историю Эсфири. Посреди диванов и кресел стоял золотой слон в натуральную величину, покрытый изумрудами и рубинами. Сидевший на слоне арап подал сигнал, взвился занавес, и открылись театральная сцена и ложи. За двумя французскими комедиями и балетом последовал парад народов империи, а за ним — пленные измаильские паши. Пока гости наслаждались зрелищем, в других залах слуги зажигали еще 140 тысяч плошек и 20 тысяч восковых свечей. Когда императрица вернулась в Колонный зал, он снова сиял светом.

Снова взяв руку Екатерины, Потемкин провел ее в зимний сад и здесь, перед статуей своей благодетельницы, еще раз упал перед ней на колени. Императрица подняла его и нежно поцеловала в лоб. Грянул хор Державина:

Гром победы, раздавайся!

Веселися, храбрый росс!

Потемкин дал знак оркестру — и начался бал. Екатерина играла в карты со своей невесткой Марией Федоровной в Гобеленном зале, затем удалилась отдохнуть. Потемкин имел покои в ее дворцах — Екатерину ждала спальня в его жилище. Они оба любили монументальные дворцы и крошечные спальни. Комната императрицы находилась в том же крыле, что покои светлейшего. Дверь, спрятанная под ковром, вела в спальню и кабинет Потемкина. Его спальня была проста и уютна, со стенами, обитыми однотонным шелком. (Когда он приезжал в столицу, Екатерина, как говорили, иногда оставалась здесь ночевать; но достоверно известно только то, что она давала в Таврическом дворце обеды.)

В полночь Екатерина вышла к ужину в приподнятом расположении

духа, и юные танцоры повторили для нее две кадрили. Стол императрицы, поставленный на возвышении, где перед этим играл оркестр, был покрыт золотом. Вокруг нее сидели сорок восемь вельмож. Каждый из четырнадцати столов, стоявших вокруг царского, освещался шаром из белого и синего стекла. На одном из них высились огромный серебряный кубок и две вазы из коллекции герцогини Кингстон. Потемкин сам прислуживал императрице за креслом, пока она не настояла, чтобы он сел рядом. После ужина музыка и танцы возобновились. В 2 часа ночи Екатерина наконец встала, чтобы уехать.

В вестибюле светлейший опять преклонил колени, демонстрируя сановникам империи и представителям Европы свою смиренную покорность перед монаршей волей. Было подготовлено две мелодии — одна на случай, если государыня соблаговолит остаться; другая — если станет уезжать. По знаку Потемкина (он приложил руку к сердцу) послышалась печальная песнь, сочиненная им самим много лет назад. Великолепие праздника, грустная мелодия и вид коленопреклоненного гиганта тронули Екатерину. Оба залились слезами. Он снова и снова целовал ее руку.

На свидетельства о последнем пребывании светлейшего в Петербурге впоследствии наслоились воспоминания о последовавших вскоре событиях, и эта сцена часто описывается как предзнаменование смерти Потемкина. Эта ночь в самом деле была эмоциональным апогеем лет, проведенных им рядом с императрицей. После ее отъезда он бродил по залам, впав в жестокую меланхолию.

Екатерина, вернувшись к себе, тоже не могла заснуть. Чтобы справиться с головной болью, она села за письмо Гримму, рассказывая о празднике с восторгом девушки, совершившей первый выезд в свет. Она даже начертила план дворца, указав место, где сидела, точно отметила, сколько времени провела в Таврическом дворце, — а затем сформулировала то, ради чего и затевалась их совместная с Потемкиным «постановка»: «Вот как, сударь, посреди тревог, войны и угроз диктатора [т.е. короля прусского] мы проводим время в Петербурге».

Стоимость причуды Потемкина, однако, превосходила все возможное — считается, что за три месяца пребывания в столице он потратил от 150 до 500 тысяч рублей. Все знали, что за бал платит казна; скоро зашептали о том, что государыне такая расточительность не по душе.

В то самое время, как Екатерина писала письмо Гримму, пришли новые неприятные известия из Польши.

3 мая (22 апреля) 1791 года Речь Посполитая приняла новую конституцию. Дебаты в сейме достигли такого накала, что один из депутатов, вынув шпагу, пригрозил, что заколет собственного сына. «Революция 3 мая» создала наследственную монархию: властные полномочия передавались курфюрсту Саксонскому и его дочери. Варшава праздновала под лозунгом «король вместе с народом». ^[963]

963

В рассказе о польской революции, помимо указанных ниже источников, использованы: Alexander 1989. Р. 285-292; Madariaga 1981. Р. 409-416; Lord 1915. Р. 512-528; Zamoyski 1992. Р. 337, 346; Ehrman 1983. Р. 26-41; McKay, Scott 1983. Р. 240-247; Lojek 1970; Lukowski 1999.

Момент, однако, не благоприятствовал полякам, ибо в Англии и Пруссии готовы были развязать руки России и дать ей расправиться с непокорными соседями. Екатерина разделяла отвращение Потемкина к Французской революции: называя республиканизм «болезнью разума», она уже начала бороться с вольнолюбивыми идеями в собственной державе. И хотя польская конституция, направленная на усиление, а не на ослабление монархии, имела весьма консервативный характер, Екатерина предпочла видеть в ней распространение «французской заразы». «Мы готовы, — мрачно сообщала она Гримму, — и не уступим самому дьяволу!». ^[964]

964

Сб. РИО. Т. 23. С. 519-520 (Екатерина II Гримму 29 и 30 апр. 1791).