Потерпевшие претензий не имеют
Шрифт:
– Это так трудно сказать, – доверительно сообщил он. – Взысканий не имеет.
– А поощрений? – спросил я, разглядывая его мясистое лицо с незапоминающимися, расплывчатыми чертами.
– А за что его поощрять? – удивился Мандрыкин.
– Ну, вам, наверное, виднее, есть за что Степанова поощрять или наказывать! – сказал я и подумал, что его рыжевато-бесцветный зачес похож на небрежно склеенную накладку. – Я спрашиваю вас: Степанов – хороший работник?
– Ударником его, конечно, не назовешь! – убежденно сообщил Мандрыкин, переложил в пачке бумаги сверху вниз и добавил: – Но
– Он план выполняет? – Я стал потихоньку терять терпение. – В общественной жизни участвует? Может, пьянствует?
– Да, конечно!
– Что «конечно»? Пьет?
– Нет! Не пьет. То есть, может быть, пьет, но на работе не замечал…
– А что же «конечно»?
– В том смысле, что план выполняет… – Он снова достал бумажки, положил сверху стопы и, мазнув по мне прозрачным взглядом блеклых серо-зеленых глаз, сказал: – Но конечно, при этом не всегда…
У Мандрыкина была недостоверная голова, будто восстановленная антропологом Герасимовым по найденному черепу. И мыслил он очень неуверенно, крайне осторожно.
– В общественной жизни Степанов, можно сказать, не участвует… В том смысле, что если выступит на собрании, то одна демагогия и болтовня… Дешевый авторитет себе создает…
– А в чем это выражается?
– Ну, так-то просто не объяснишь… Это у него всегда: он один в ногу шагает, а вся рота – не в ногу. – И осуждающе закачал своей рукотворной головой.
– Можете привести конкретный пример? – Я встал и походил по кабинету, чтобы не задремать в этой увлекательной беседе.
– Ну, трудно сказать конкретно… – развел он свои веснушчатые пухлые ладони. – А так вообще-то всегда… – И убежденно заверил: – Во всем… Вот сейчас придет водитель Плахотин, они лучше друг друга знают, все ж таки свой брат шофер, может, он чего скажет…
Не выдержав, я спросил:
– Вам никогда не доводилось ловить в бане упавший на пол кусок мыла? Доводилось? Это вроде разговора с вами! Я задаю вам конкретные простые вопросы и не могу получить ни одного ясного ответа!
– А чего? Я готов! – И бумаги на столе стали перемещаться с удвоенной скоростью.
Я закурил сигарету, подошел к окну, распахнул форточку, и в кабинет навстречу синему сигаретному дымку рванулся натужный рев прогреваемых на стоянке дизелей.
– Вы мне сообщили, что у Степанова взысканий нет. А в изъятом личном деле Степанова есть строгий выговор с предупреждением об увольнении. Так?
Как дрожжевая опара, пошел начальник эксплуатации вверх:
– Но ведь отменили потом…
– Правильно. Интересуюсь знать: почему выговор объявили, почему через месяц сняли?! – заорал я, чтобы хоть на форсаже чуток раскачать его.
– А как же с ним поступить прикажете? Шофер зарядил «левую» ездку! Без путевого листа, без разрешения укатил на весь день, полторы сотни километров накрутил! Это же документально подтверждено!..
– Понял. За это выговор. А сняли почему?
– Потому что он у нас сутяга, всегда в выигрыше, он по комиссиям, по райкомам затаскает! А у нас дела! План! Нехватка запчастей! Режим экономии горюче-смазочных материалов! Черт с ним! Ходил месяц, жаловался, нам тут покоя нет – всем комиссиям ответ
– А у вас можно выехать с базы без путевого листа? – поинтересовался я на всякий случай.
– Вообще-то, конечно, нельзя. Но за всеми не усмотришь: кто с диспетчерами договаривается, кто вахтерам денежку дает…
Дверь приоткрылась, и в щель проник нос. Нос толстый, длинный, чуть скривившийся к концу на левую сторону, туда, где я стоял. Затем нос втянул за собой в кабинет крепко сбитого, ладно свинченного, ловкого человека. На простодушном, открытом лице жила губастая веселая улыбка, свидетельствующая о постоянной гармонии между носом и всем остальным придаточным анатомическим аппаратом, который был, совершенно очевидно, сотворен для обслуживания возникающих у носа жизненных потреб.
– Здрасте, меня диспетчерша разыскала, велела прийти…
– Вот следователь из прокуратуры интересуется тобой, Плахотин, – сказал Мандрыкин. – Наворотили вы с твоим дружком Степановым делов, покрутитесь теперь!..
– Я? Я? Я наворотил? – все еще обращаясь к своему начальнику, воскликнул Плахотин, но нос его уже развернулся ко мне. – С моим дружком? Со Степановым? Что же вы мешаете кислое с пресным?
И разварные ломти его губ пожухли, их углы опали, как на маске античной трагедии.
– С каких пор дружками-то мы стали? Я как-никак с Доски почета не слазю второй год! А дружков вроде Степанова у меня на базе, как китайцев, цельный миллиард!
Мандрыкин встал из-за стола, показал мне на кресло:
– Вы тут располагайтесь, говорите сколько надо, а я пойду, дела под горлышко подтекают…
И показал своей толстой веснушчатой рукой, как подтекают под его дряблое горлышко неотложные дела. Я видел, что он мечтает поскорее исчезнуть из поля моего зрения, – это было скромное и вполне понятное желание!
– Слушайте, Плахотин, поясните мне, как появился на месте происшествия Степанов? – спросил я, следя за движением кончика плахотинского носа, который стал для меня индикатором его внимания.
Он сделал им плавный взмах, как гондольер рулевым веслом, и начал плавно обплывать мой вопрос:
– Как, как… Обыкновенно! На машине! На «коломбине» своей жуткой! Этой тачке сто лет в обед. Они ее со свалки притащили, три года клепали, и вот на тебе!..
Я охотно поплыл ему навстречу:
– Кто это «они»?
– Да брательник у него, пацан. Говорят, очень головастый малец, соображает по науке, как профессор. Он у них, пацан этот, в дому как цацка писаная… Вот они эту «антилопу» восстановили на свою голову… Образование лишнее, ученость эта дурацкая никогда до добра не доводит. Сашка и зашиб двух людей. Степанов, я имею в виду…
– Я понял, что вы, Плахотин, против учености. А у вас у самого какое образование? – решил разузнать я.
– У меня? – Нос, довольный своими маневренными способностями, закачался от удовольствия. – У меня образование как солдатское белье – нижнее, серое!