Потерянный альбом

Дара Эван

— Но я возвращаюсь, а она все еще печет хворост; она стоит за кухонной стойкой и даже не оборачивается, когда я вхожу; дальше заливает себе ложкой воду в алюминиевую миску; потом устанавливает таймер на плите; Мам, говорю: хватит — нам пора; но она просто дальше возится с мисками, а потом открывает пачку маргарина, и потом еще припорошила доску мукой; Мам, говорю: мам; потом она открывает буфет, заглядывает и достает бутылочку; Мам, говорю: уже почти пора: опоздаем же; потом чувствую тепло от плиты, так что я подхожу и поворачиваю ручку; Мам, говорю: хватит, опоздаем; Это кое-что новенькое, говорит она: я положила овсяные хлопья; и все это время я ни разу не вижу ее лицо; Но, мам, говорю: тебе назначено на 11:30; она берет глубокую миску и начинает замешивать ложкой, металл царапает по приглушенному металлу, пока она прижимает миску к боку живота; потом она включает воду, потом выключает; и все это время я не вижу ее лицо; Мам, говорю: это всего лишь общий осмотр; она ставит миску на стойку, потом открывает и закрывает боковой

буфет, потом достает из очень дребезжащего ящика новую ложку…

— Но вы можете быть кем угодно, говорит она: неважно, что вы мне говорите, вы можете быть кем угодно; и тогда я отвечаю Ладно, давайте мы вместе повесим трубки, вы мне перезвоните и увидите, что номер — тот же; увидите, что это телефон моего дома, я буду здесь и сразу вам отвечу; но она говорит Как же вы не поймете: вы можете быть кем угодно и звонить с этого номера; и я отвечаю Знаю, потому что я правда это знаю, с самого начала; и тогда говорю Простите, но это какое-то безумие, я же прошу у вас свой собственный номер, а она мне Простите, но мы никому не можем выдавать телефонные номера, не указанные в справочнике, без исключения, если только вы не придете с удостоверением личности; и я отвечаю Знаю, потому что правда знаю; и все же говорю Но я уже который раз повторяю, видимо, квиток с новым номером потерялся или куда-то делся, или его даже выкинули, так что мне больше никак его не узнать; и она говорит Как я ответила, вы можете либо прийти с удостоверением личности, и тогда мы сообщим вам номер, или, наверное, можете дождаться, когда придет первый счет, номер там напечатан; ну не хочу я ехать в телефонную компанию, думаю я; ненавижу эти места с бесконечными очередями, где люди вечно лезут поперек тебя, где в комнате ожидания заляпанные кресла; я просто не могу туда ехать, думаю я, хотя и слышу по ее голосу в трубке, что бесполезно звать ее начальника; начальник просто скажет то же самое, это понятно, даже слушать меня не будет, даже не ответит толком — я им кто; их такие вещи не волнуют — и точка; ну я и думаю, может, правда дождаться первого счета, может, так и лучше, только так и можно, а потом ко мне приходит та женщина…

— И этот Рой, блин, вечно он хлещет кнутом, так и хлещет, говорит, чтобы я притащил ящики к воротам для курьера в четыре часа, хотя ведь знает, что укладка нового газона на площади — которую он мне сам и поручил, — займет весь день, и он сам говорил, что это нужно закончить к пяти; а потом еще подшучивает над моей обувью, говорит, она чуть ли не старше меня, и смотрит на нее сверху вниз, и теперь вечно твердит, что время меня не жалеет, время меня не жалеет, и, даже если он так просто поддразнивает, тут Джек это однажды услышал и крикнул Точно-точно, старичок, и улыбнулся, и ушел; ну и чего они ожидают, вот скажи, чего они ожидают, ну может, я и сдаю, да сам знаю, что я сдаю, и вот Рой звонит и спрашивает, когда вернешься, а я ему — когда смогу, когда смогу, и Рой ждет несколько недель, ждет несколько недель, и снова звонит, и говорит, надо заняться удобрениями, надо удобрить газон перед домом, говорит, газон только меня дожидается; но я слышу его голос — и уже не хочу ехать, не могу ехать, пусть пошлют кого-нибудь другого, они все знают, все понимают, если я поеду, меня просто уволят, так что я не могу ехать, не хочу, не могу…

— Представить, из-за чего, потому что я просто сижу себе на диване, перед телевизором, смотрю шестичасовые новости, в полутьме, и потом наклоняюсь развязать шнурки на эспадрильях, чтобы расслабиться и вытянуть ноги, как что-то чувствую, такой вот резкий тик, как будто почти что-то слышу, и подношу руку к лицу, и прижимаю к носу, и на костяшке вижу кровь, отчетливо вижу на гаснущем свете — темноватое блестящее пятнышко на костяшке, и я закидываю голову, и обхожу журнальный столик, и бегу в ванную, и включаю свет, и в зеркале вижу, что у меня кровь из носа, что уже все темно-красное, и темно-красное понемногу сочится из ноздри, и я понятия не имею, как так получилось или из-за чего, так что беру вату, и включаю воду, и не знаю, что делать, позвонить ли врачу или позвонить Марион, потому что кровь просто пошла, пошла вдруг сама по себе, я ничего не трогал, ничего не делал, просто пошла сама собой, и я не знаю почему, или из-за чего, или что это значит, не симптом ли это и не надо ли мне в больницу, может, просто не рисковать и ехать в больницу, и вот я прислоняюсь к стене, и переживаю, и не знаю, что делать, когда что-то слышу и выхожу из ванной, и на пороге та женщина…

— Хотя в начале, писал он, в раннем младенчестве ребенок не понимает ни себя, ни мир в качестве определенных или дифференцированных сущностей; младенец только испытывает текучую мешанину чувств, раздражителей и восприятий в непрерывном, постоянно модулирующемся поле присутствия; сенсорный континуум — это безвременный, безграничный дрейф в единстве при полном отсутствии дифференциации «я»/мир; но во время четвертой подстадии так называемого сенсо-моторного периода — то есть с восьми до двенадцати месяцев — «я» и мир начинают постепенно дифференцироваться: ребенок одновременно испытывает центробежный процесс, когда мало-помалу объективируется внешняя реальность, и центростремительный процесс

назревающего самоосознания; появляются «я» и «другое», и младенец узнает, что он отличается от своего внешнего окружения; далее, тогда как до сих пор центром мира виделось тело самого младенца, теперь происходит персональный эквивалент коперниковской революции: тело младенца уже не в центре, а объект среди других объектов; таким образом, после жизни в младенческом единообразии «я» и мира ребенок узнает, что «я» отдельно от мира — с исторической точки зрения это аналогично открытию древними греками разума как чего-то отдельного от природы — и что «я» отдельно ото всех других, равно смещенных «я»; таким образом, сперва происходит падение в дистанцию, в универсальную дистанцию: между «я» и миром, между «я» и всеми другими «я»; после того как ребенок знал лишь недифференцированное единство, нечто куда более взаимосвязанное, теперь он знакомится с ощущением «здесь» и «не-здесь», «здесь» и «прочь»; но только потом — на пятой подстадии сенсо-моторного периода, между двенадцатым и восемнадцатым месяцами, — у ребенка развивается то, что Пиаже называет ощущением перманентности объекта; другими словами, только на этом этапе ребенок узнает, что вещи остаются, когда покидают поле восприятия; тогда ребенок, по определению Пиаже, становится хранителем; так что, в конце концов, это все же вопрос последовательности: сперва у ребенка вырабатывается ощущение «другого места», но только потом оно созревает до понимания, что невидимые предметы все равно существуют; отдельность предшествует постоянству; и таким образом, у ребенка есть коварный период — короткий, ужасно короткий, — крошечный ухаб непонимания сразу перед развитием перманентности объекта; поскольку в этот период дистанция воспринимается негацией: вещи могут уйти «прочь», но тогда уже не существуют; есть дистанция, но нет непрерывности; механизм отрицания предшествует пониманию длительности; иначе говоря, на мимолетный миг иллюзия этого «прочь» становится убедительно реальной, прежде чем и само «прочь» уйдет прочь; и потому ребенок, временно незнающий ребенок, — я плачу, как не плакать по незнающему ребенку, когда дистанция — это негация…

— Но, знаешь, она такая входит, я ее впускаю, и, хотя она сравнительно молодая, надо признать, что при этом она очень вежливая, такая обходительная и дружелюбная, что мне и в голову не пришло ее не впустить; на ней была лавандовая блузка с кружками вразброс и простая темная юбка, и волосы были уложены красивой волной, и у нее был такой приятный низковатый голос…

— И она взвешивала слова, говорила очень обдуманно, почему было и не пригласить ее на свою кушетку; мы, конечно, не знакомы, никогда с ней не виделись; более того, она сказала, что в городе новенькая, что переехала в Изауру всего четыре месяца назад, в феврале, зимой…

— Ей здесь нравится, сказала она, ей нравится, как она выразилась, неспешность городка; и еще она сказала, что рада найти дом себе по карману, достаточно просторный для нее с сыном; она сказала, в доме хватает места, чтобы им не толкаться друг с другом, если нужно, — если хочется пожить на своей территории, так она выразилась; и это довольно забавно звучит, кстати говоря; так что я рискнул, ну знаешь, спросить ее напрямую, — ну, в конце концов, она у меня в гостях и говорит так свободно, — я спросил, замужем ли она, и она ответила Нет, это я уже переросла…

— И сказала, что уже пару дней обходит округу, когда находит время, несколько местных жилых районов вроде Брайтона, Гриса и Озарк-парка; она сказала, что набирается смелости позвонить в дверь, когда видит свет в окне; и тут снова меня поблагодарила — сперва благодарила только за то, что ее впустили; но теперь благодарила за то, что с ней разговаривают, потому что некоторые не желают говорить, сказала она; ну, тогда и я благодарю ее…

— И она отказалась от кофе, отказалась от моего свежевыпеченного пирога, потому что, сказала, не хочет навязываться; я ей в ответ — Но вы меня нисколько не стесняете, но она только еще раз поблагодарила и сказала, что на самом деле хочет только поговорить…

— Вот почему она не рассылала объявления, сказала она; она просто хочет поговорить, помню, сказала она, просто хочет слушать и слышать…

— Потому что однажды, где-то месяц назад, сказала она, она не смогла найти продуктовую тележку перед «Вегманом», так что зашла поискать за супермаркет и увидела, что у кондиционера магазина сдохла бело-серая кошка, окоченевшая на земле, спиной к металлическому кубу; и, по-моему, она правильно заметила, что это довольно необычно, потому что кошки обычно прячутся, когда им больно, обычно проводят последние мгновения в уединении, в тишине и одиночестве…

— Но, конечно, она не взяла это в голову, сказала она, хотя и испортила себе настроение; и потом, сказала она, не особенно задумывалась из-за истории, которую услышала, может, неделю спустя, в ресторане «Спринг Хаус», где она работает хостес; там за барной стойкой дожидались свободного столика две пары, сказала она, и беседовали между собой; и один мужчина начал рассказывать, как однажды его дочь вернулась домой из школы и сказала, будто сын фермера из ее класса привел для доклада свинью с тремя ушами; это было живое и здоровое животное, помню, сказала моя гостья, но потом она слишком отвлекалась на рассадку и проверку брони, сказала она, чтобы обращать на историю особое внимание…