Потом
Шрифт:
— А ты… не боишься Рукосила?
— Боюсь.
Снова он задумался и кусал коготь. Золотинка не мешала его тягостным мыслям.
— А какие медведи тебя нравятся? — вскинул он вдруг голову, словно припомнив нечто обнадеживающее.
— Веселые, — отрезала Золотинка.
Несчастная морда Поглума вытянулась еще больше.
— И неунывающие, — добавила она, завершая удар.
Бедняга уж задохнулся, приоткрыв пасть. На грязную щеку его покатилась слеза. Золотинка закусила губу: нельзя было поддаваться жалости, если она хотела довести до конца это безжалостное дело.
— Веселые
— Именно так, — подтвердила Золотинка.
Поглум отвернулся. Золотинка хранила жестокое молчание… По малом времени он шевельнулся, с некоторым усилием как бы возвращая себе задор… обратил к Золотинке искаженную горем морду и судорожно оскалился, а потом неуклюже подпрыгнул. И еще подпрыгнул, прихлопывая себя по ляжкам. Тусклая пыль, от которой голубой мех делался грязно-серым, вздыбилась облаком — Поглум давно себя не выбивал. Тучи пыли окутали и Золотинка, сначала она держалась, потом зачихала и прикрылась.
— Не беспокоит? — со слезами на глазах хохотнул Поглум. И запрыгал еще шибче, словно поднявшийся на дыбы диван. Осыпая себя гулкими колотушками, он повернулся задом, выставил ошеломляющих размеров гору с глубоким ущельем посередине и пукнул губами. Очень похоже.
И от этой несусветной дури, от этих дичайших глупостей Золотинка против всякого ожидания хихикнула. Она успела с собой справиться и, когда Поглум повернулся, встретила его суровым взглядом.
— Простите, я вам не повоняю? — промямлил он, жеманясь.
Золотинка имела жестокость отвернуться.
Тогда Поглум двумя скачками перебежал на ту сторону.
Она опустила глаза.
Тогда Поглум распластался по полу, уподобляясь плохо выделанной шкуре, и заглянул снизу.
Золотинка ощущала, что сейчас вот что-то лопнет внутри и она расхохочется. Она закрыла глаза и сцепила зубы. Поглум легонько толкнул ее скрученной, как пружина, железкой, которую вытащил из соломы:
— Простите, это вам не украшает? — послышался вкрадчивый голос.
Золотинка крепилась.
Перекореженный прут, служивший прежде путами, бесцельно мотался под носом у Золотинки… Поглум тяжко вздохнул и отбросил его прочь.
— Ты все хорошо запомнил? — сказала Золотинка. — Что нужно сделать? Если что не так, Зык меня растерзает, делай, как я сказала. Когда разнесешь узникам хлеб, забрось сюда пустой короб, я в него спрячусь, а ты унесешь.
Ночью Поглум плохо спал, что бывало с ним крайне редко, вставал и как-то неуверенно, пошатываясь, ходил пить. Золотинка наблюдала за ним из-под ресниц, но не шевелилась. Она тоже почти не спала в эту ночь. И так они ворочались, вздыхая поочередно, и друг от друга таились. И раздавался в скребущейся крысами тишине горький, неведомо чей голос: веселые, значит… неунывающие…
Под утро уже — на земле, наверное, настал день — Поглум опять поднялся и долго смотрел на притворно спящую девушку. Бережно принял ее на лапы, погрузил в необъятную свою грудь, лохматую и жаркую, как печка, и двинулся по подвалу, тихонечко раскачиваясь.
— У-у-у-у… — слабенько завывал он. — Спит малышка маленькая. Маленькая малышка малюсенькая. —
Как ей хотелось открыть глаза и сказать: вовсе не такая уж маленькая, как ты себе воображаешь! Вместо этого Золотинка должна была изображать из себя бесчувственную куклу. И медведь не возненавидел ее за это! Не отбросил с презрением! Удивительно. Загадка медвежьего сердца.
Мокрым мягким языком облизал он лицо, а потом, словно отмытую вещь, протер насухо мохнатым, как щетка, локтем. И снова тихонечко двигал, укладывал и переукладывал в огромных, но ловких лапах, таких удобным и теплых. И бормотал, бормотал, бормотал… все чего-то себе бормотал. С тихими приговорками положил он ее в обширную вмятину на соломенном ложе, где прежде лежал сам. Вздохнул расслабленно и умиротворенно…
Убаюканная, Золотинка и вправду уснула. На щеках ее сохли слезы — свои и медвежьи.
Она проснулась, смутно сознавая, что опаздывает: обход уже начался, подземелье огласилось обычным невнятным гамом. Возле раскрытой настежь решетки стоял пустой короб. Поглум выполнил уговор.
Чутко прислушиваясь к неблизким как будто голосам, Золотинка торопливо умылась в затопленном подвале, натянула постиранное вчера и еще влажное платье — то, что от платья осталось, а потом без промедления опрокинула короб, чтобы вытряхнуть из него крысу. Ящик оказался меньше, чем это представлялось на глаз, она едва в нем поместилась, скорчившись в три погибели, и не без труда изловчилась задвинуть над собой крышку.
В неловком положении затекли ноги, беспокойно было на сердце, и Золотинка находила, что ожидание затягивается. Но Поглум не подвел и на этот раз. Послушалась грузная поступь, медведь заглянул в короб, где утеснилась Золотинка, и без единого слова снова задвинул крышку. Замкнутая в темном узилище, Золотинка ощущала каждый шаг медведя собственными боками, но все равно потеряла счет и сбилась, плохо представляя, где идут. И только понимала, что Поглум сначала нес, а потом опустил ящик на землю. Уже? удивилась Золотинка и услышала над головой шепот:
— Сяду на пенек, съем пирожок! — дрожащим голосом произнес медведь.
Понятно, что Золотинка отвечала шепотом, ведь это было их внутреннее, семейное дело, оно никак не касалась шнырявших по темнице сторожей.
— Высоко сижу, далеко гляжу! Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок. Неси в караульню!
Поглум прыснул прямо над крышкой. Можно было представить, как он перекосил рожу, пытаясь удержаться от смеха… И захохотал во все горло. Так, наверное, и сел задом посреди прохода, хлопая себя по ляжкам.