Потом
Шрифт:
— Пусть… не подходит. — Она брезгливо тряхнула головой, выражая этим движением больше того, что сказала.
Золотинка глянула, и тюремщик, искривив лягушачий рот в невыразимой смеси нахальства, смирения и растерянности, попятился.
Тут словно что-то вспомнив, вспомнив, наверное, что пора идти, незачем сидеть в этом случайном месте, недобром и неуютном с виду, узница порывисто вскочила, обнажившись на первом шаге с ног до головы. Нагота девушки заставила мужиков помрачнеть, кто потупился, кто закусил губу. Сжалось сердце у Золотинки: отчетливая рябь ребер, впалый живот, исхудалые бедра, на которых углом проступали кости таза. Только волосы, безумное
Спохватившись, Золотинка стащила с себя Буянов плащ, настолько короткий, впрочем, что им можно было бы прикрыть, наверное, только грудь или наоборот бедра, оставив на произвол судьбы бугорки грудей, которые девушка не догадалась оградить даже рукой. Кто-то из ратников без всяких просьб накинул на плечи узницы истрепанный походный плащ, опавший на самые щиколотки.
— Рубите оковы! — со злобным ожесточением бросила Золотинка.
Засверкали, зазвенели мечи, полетели искры, девушка съежилась, но Золотинка не выпускала ее из объятий. После двух или трех ударов меч попал в камень, каленый клинок разломился надвое, но это не смутило воинов, они продолжали кромсать уложенное на пол звено, не жалея мечей.
— Не оставляй меня! — шептала узница, прижимаясь. — Не оставляй меня, я с ума сойду!
Оглядываясь вокруг не понимающим взором, она ничего не спрашивала. Не столько, может быть, страшилась, сколько не понимала, что спрашивать. Не вопросы — детское любопытство выказывали ее чудесные, живые и влажные, глаза. Молчала и Золотинка не зная, как подступиться к объяснениям и с чего начать, если объяснять нужно было все, а начинать с начала начал.
— Меня зовут Золотинка, — сообщила она, когда вспотевшие от работы ратники разрубили цепь и стих все подавляющий звон.
— Золотинка? Зовут?.. — Девушка встрепенулась и вспомнила: — Меня зовут Фелиса. Фе-ли-са, — протянула она, как будто пытаясь освоить и запомнить чужое имя.
— Пойдем со мной, Фелиса, нам нельзя останавливаться, — сказала Золотинка.
— С тобой, — кивнула Фелиса, принимая это как очевидное продолжение того же чуда.
Золотинка прихватила конец цепи, чтобы не болтался на ходу, и закинула правую руку девушки себе на плечо, рассчитывая поддерживать ее хотя бы первое время. Но Фелиса цепко ее обняла, и когда Золотинка уклонилась от поцелуя, уже лишнего, огромные, ставшие еще больше глаза девушки наполнились слезами, она закусила губу, сотрясаясь в каком-то пугающем ознобе. Лихорадка эта завершилась все равно поцелуем — Золотинка не стала сопротивляться, с нехорошим беспокойством начиная понимать, что так просто от этого беспомощного, прильнувшего к ней душой существа уже не отделаться. Она решилась только сократить неизбежные нежности сколько возможно и потянула Фелису в путь.
Идти было неудобно. Фелиса морщилась и, стонала, попадая босой ногой на камешки, она шаталась, выказывая намерение упасть, и судорожно цеплялась за Золотинку, иной раз без всякой нужды, как можно было подозревать, только для того, чтобы прижаться на ходу, пусть ненароком и невзначай, поймать губами плечо, шею, локоть… Во влажных глазах ее стояли, не просыхая, слезы. Иной раз она принималась судорожно дышать в потребности беспричинных рыданий, и только необходимость идти и Золотинкины понукания удерживали ее от припадка.
Все это походило на сумасшествие. Истина начинала открываться Золотинке, она должна была осознать, что, излечив несчастную узницу от сумасшествия разума, тем же самым лечением по какой-то своей
Растянувшись гуськом, теряя конец шествия на поворотах, они двигались теперь невыносимо медленно, Золотинка выходила из себя. Опасаясь убить Фелису грубым словом, она сдерживалась, и однако, невозможно было тянуться так без конца. Когда стало понятно, что быстрее уже не будет, Золотинка подозвала плечистого молодца, пытливый, исполненный сострадания взгляд которого отметила для себя еще прежде. Этому великану ничего не стоило унести девушку на руках — только в радость.
Молодец кивнул, а Фелиса, напротив, вцепилась кошкой. Лицо ее исказилось, опять в нем появилось нечто бессмысленное, безумное, и Золотинка, не переставая говорить подходящие к случаю слова, с усилием отдирала со своих запястий, с шеи своей, с плеча тонкие и гибкие, но необыкновенно цепкие с обломанными ногтями пальцы. Фелиса продолжала биться на руках у дядьки, так что впечатлительный малый старался и дышать в сторону, чтобы не обеспокоить. Увы, Фелиса успокоилась не раньше, чем поймала Золотинку. Всхлипнула всем ртом и затихла, когда ощутила в судорожно стиснутой руке палец волшебницы.
Так они и шли втроем, сцепившись. Неровно пробитые в известковых скалах повороты заставляли их сбиваться с шага; чтобы не тесниться, молодец с Фелисой на руках пробирался самой обочиной, по каменистой осыпи, оставляя Золотинке середину тропы. Но и это было не дело: молодец вынужден был сгибаться, чтобы не задевать головой своды, камни сыпались из-под его ног, а Золотинка спотыкалась.
По петляющим норам, все время под уклон они спустились в довольно высокую, частью выправленную каменотесами пещеру; Золотинка помнила здесь провал под крышкой из толстых кованных прутьев. Сюда и повел тюремщик.
Опущенный к решетке факел высветил изрисованные тенями стены колодца; в глубине густел мрак.
— Поглум! — крикнула Золотинка, пугая Фелису. — Это я! Я вернулась и пришла за тобой. Видишь как быстро!
Не выказывая чувств, Карась отомкнул замок и вернул ключи ветерану, который таскал корзину. Говор, крик, внушительный лязг откинутого творила — крышки, должны были поднять Поглума на ноги, как бы глубоко он там ни залег, но не подняли. Призывы Золотинки оставались без ответа.
— Дурит, — пожал плечами тюремный сторож. — Даром что ли мы его сюда посадили?.. А что делать? — заметил он потом присмиревшим голосом. И добавил шепотом: — Он-то не знал, что его закроют решеткой. — С этим важным уточнением Карась отступил за спины ратников.
Фелиса висла на Золотинке, не пуская ее к дыре, разверстый провал, не защищенный теперь даже решетчатым творилом, безумно ее пугал и она цеплялась холодными ломкими пальцами, оттягивая свое божество от опасности.
А тут к окончательному смятению Фелисы ожил доставленный на двери мертвец. По видимости, девушка пришла к убеждению, что мертвому телу дворецкого уготовлена участь падали, что его должны сбросить в колодец на потребу засевшему там гаду. И тем более она поразилась, когда мертвое тело обнаружило беспокойство, скатилось с двери на пол и, очутившись на карачках перед провалом, взревело пьяным дуром: