Потому что

Глаттауэр Даниэль

— Рольф часто повторял, что я буду еще гордиться им, — говорила она.

Повисла пауза. Вероятно, Маргарета Лентц плакала, но я не слышал. Такие матери обычно плачут беззвучно. Я опустил голову, сдерживая слезы. То же самое она рассказывала бы о нем живом, так какая разница?

Кузина Мария знала человека в красной куртке ближе всех. Она работала медсестрой, и пару лет Рольф прожил у нее в доме.

— Он все время пытался покончить с наркотиками, — вспоминала она. — Был бунтарем, нонконформистом

и строил большие планы. Ждал, что ему повезет хотя бы однажды. Дальше он пошел бы сам.

Это верно для всех. Но успех приходит к тем, кому он не нужен, кто прекрасно справляется своими силами.

— Но он же занимался германистикой! — удивилась судья.

— Германистикой? — рассмеялась девушка. — Что вы, Рольф не окончил и курса средней школы.

— Обвиняемый утверждает, что два года изучал с ним германистику!

— Это неправда, — возразила свидетельница.

Я был вне себя. Мой толстяк Томас действительно ни на что не годился.

Пришлось выкручиваться. Я объяснил, что Рольф регулярно посещал лекции как вольнослушатель, и я полагал, что он серьезно увлечен наукой. Наверное, он стеснялся открыть мне правду.

— Неужели вы никогда не обсуждали данный вопрос?

— Нет, мы не говорили о подобном, — ответил я.

Они удовлетворились.

— Когда вы в последний раз видели Рольфа? — обратилась Штелльмайер к свидетельнице.

— Примерно за год до его смерти.

Я вздохнул с облегчением и только теперь посмотрел на нее. Она напомнила мне фотографию Рольфа в газете.

— В последнее время у него стало совсем плохо со здоровьем, — заметила девушка.

Я надеялся, что ее слова они пропустят мимо ушей. Так и вышло.

— Рассказывал ли он вам что-нибудь о своих друзьях?

— Нет, об этом мы обычно не говорили. Я знала только, что все его друзья значительно моложе его.

Я кивнул в знак того, что мне известно, каким исключением я являлся.

— Упоминал ли он когда-нибудь имена Джима, Рона и Бориса?

— Нет, впервые о них слышу, — удивилась девушка.

— А об известном журналисте Яне Хайгерере ничего не говорил?

Меня передергивало, когда она называла меня журналистом.

— Нет, но, как я уже сказала, в последний раз мы виделись за год до его смерти.

— Есть ли еще вопросы к свидетельнице?

Реле поднял руку.

— Вы знаете, как погиб ваш двоюродный брат?

— Его застрелили.

— Почему вы говорите об этом так равнодушно, ведь вы любили его! — возмутился прокурор.

— Да, я его любила, поэтому мне больно, что его нет с нами, но то, какой смертью он умер, здесь ни при чем.

— Не понимаю, — пробурчал Реле, слишком тихо, чтобы это можно было воспринять как вопрос. — У меня все, — объявил он.

Мысленно

я уже поздравлял его с победой.

Допрос кузины Лентца, похоже, закончился. Я закрыл глаза, надеясь услышать от Штелльмайер долгожданное «спасибо, вы свободны», хотя прекрасно знал, чей голос сейчас прозвучит.

— Разрешите? — поднял руку студент в никелированных очках.

Кто мог ему запретить?

— Почему вы не виделись со своим кузеном целый год?

— Он не хотел, — ответила свидетельница. — Рольф прекратил общаться со мной.

— Вы поссорились?

— Нет, — покачала головой девушка. — Рольф стал ужасно выглядеть после болезни и заперся в четырех стенах. Он никого не пускал к себе, кроме врача.

Публика зашумела.

— Что же произошло? — поинтересовался студент.

По американским законам подсудимый имеет право давать присяжному отвод. Меня судили явно не в той стране.

— Он был ВИЧ-инфицирован, и болезнь успела зайти далеко.

Эти слова были подобны вспышке молнии. Почти одновременно грянул гром, и разразилась гроза. К горлу подступила тошнота.

Аннелизе Штелльмайер словно проснулась. Теперь она ожесточенно листала материалы моего дела.

— Госпожа свидетельница, подтверждаете ли вы, что говорили правду на допросах в полиции и у следователя? — спросила она.

— Разумеется, — кивнула девушка.

— Но ведь вы ни словом нигде не помянули о тяжелой болезни Рольфа.

— В самом деле? — удивилась Мария Лентц. — Вероятно, они просто не интересовались этим.

Она заметно нервничала.

— Но о таких важных проблемах надо сообщать независимо от того, спрашивают вас или нет.

— Я исходила из того, что об этом знают все. Его приятелям было известно, что Рольф долго не проживет. Лишь от его матери это скрывали.

— Может ли его врач подтвердить ваши показания, если мы освободим его от необходимости хранить профессиональную тайну?

— Разумеется, — кивнула Мария и протянула бумажку с именем и адресом доктора, будто только и ждала случая вручить ее судье.

— Я могу идти?

Ей разрешили. Слишком поздно.

— Что вы на это скажете, господин Хайгерер? — повернулась ко мне судья после того, как Хельмут Хель пролаял что-то в зал, призывая публику к порядку.

— Я ошарашен не меньше вашего, — ответил я.

Я поклялся, что ничего не знал о болезни.

— Теперь мне многое стало понятно в его поведении, — продолжил я. — Я-то воспринимал приступы головокружения как симптомы абстиненции. — Я сделал долгую театральную паузу. — Вот почему он ни с того ни с сего исчезал на несколько дней, — пробормотал я, словно рассуждая вслух.