Потоп. Дилогия
Шрифт:
– А ты почему о нем спрашиваешь?
– Люблю его, хоть и незнаком, потому мы с ним два сапога пара! Я всем твержу: два настоящих солдата, – прошу прощенья, милостивый пан, – есть в Речи Посполитой: я в Короне да Кмициц в Литве. Пара голубков, а?! Знавал ли ты его?
«Чтоб тебя громом убило!» – подумал Кмициц.
Вспомнив, однако, что говорит с послом, ответил:
– Нет, не знавал… Входи же, милостивый пан, совет уже ждет.
С этими словами он показал на дверь, из которой навстречу гостю вышел один из монахов. Куклиновский направился с монахом в советный покой, но прежде еще раз повернулся к Кмицицу.
– Мне
– Я подожду тебя здесь! – ответил Кмициц.
И остался один. Через минуту он быстрым шагом заходил по двору. Он весь кипел, черная злоба клокотала в его сердце.
– Смола не липнет так к одежде, как дурная слава к имени! – ворчал он про себя. – Этот негодяй, этот пройдоха, эта продажная шкура осмеливается звать меня братом, за товарища почитает. Вот до чего я дожил! Все висельники льнут ко мне, и ни один достойный человек не вспомнит обо мне без отвращения. Мало я еще сделал, мало! Хоть бы проучить как-нибудь этого негодяя! Надо непременно взять его на заметку!
Совет тянулся долго. Стемнело.
Кмициц все ждал.
Наконец показался Куклиновский. Лица его Кмициц не мог разглядеть: но, видно, не удалось полковнику посольство и не по вкусу пришлось, так тяжело он сопел, даже охоту поговорить потерял. Некоторое время они шли в молчании; решив вызнать у Куклиновского правду, Кмициц сказал, притворясь, будто сочувствует ему:
– Должно быть, милостивый пан, ни с чем возвращаешься… Наши ксендзы упрямый народ, и, между нами говоря, – тут он понизил голос, – плохо делают, ведь не можем же мы век обороняться.
Куклиновский остановился и взял его за рукав.
– А, так ты, милостивый пан, думаешь, ты думаешь, что они плохо делают? Стало быть, ты с умком, с умком! Монашков мы сотрем в порошок! Даю слово! Куклиновского не хотят слушать, так послушают его меча.
– Мне до них, как видишь, тоже дела нет, – сказал Кмициц. – Святая обитель – это другой разговор! Ведь чем позже они сдадут ее, тем тяжелее будут условия… А правду ли говорят, будто волнение поднимается у нас повсюду, будто наши шведов начинают бить и хан идет нам на подмогу? Коли так, Миллеру придется отступить.
– Скажу тебе, как другу: всех в Польше разбирает охота пустить кровцу шведам, сдается, и войско того же хочет! Ну, и про хана толк идет! Но Миллер не отступит. Дня через два придут тяжелые орудия. Выкурим мы этих лисов из норы, а там будь что будет! Но ты, милостивый пан, с умком!
– О, вот и ворота! – сказал Кмициц. – Тут я должен с тобой попрощаться… А может, спуститься с тобой с горы?
– Давай! Давай! А то дня два назад вы тут по послу стреляли!
– Ну что ты это болтаешь?!
– Может, нечаянно… Однако ты лучше спустись со мной. К тому же я хочу сказать тебе несколько слов.
– Да и я тебе.
Они вышли за ворота и потонули во мраке. Куклиновский остановился и снова схватил Кмицица за рукав.
– Послушай, милостивый пан, – заговорил он, – сдается мне, человек ты ловкий, смелый, да и чую я в тебе солдатскую косточку. Ну на кой черт тебе не со своим братом военным, а с ксендзами якшаться, в ксендзовских наймитах ходить? У нас за чарой, да за игрою в кости, да с девками не в пример веселей и лучше!.. Понял, а? – Он сжал ему плечо. – Этот корабль, – показал он пальцем на крепость, – тонет, а тот дурак, кто не бежит с
Любопытство Кмицица было возбуждено.
– Сапега, говоришь, Радзивилла теснит?
– Да. Крепко он его потрепал в Подлясье, а теперь осадил в Тыкоцине. А мы не мешаем!
– Как же так?
– А шведскому королю лучше, чтоб они друг дружку сожрали. Радзивилл никогда не был надежен, о себе только думал. К тому же он, сдается, еле держится. Уж если взяли в осаду, дело плохо… считай, уж он погиб!
– И шведы нейдут ему на помощь?
– А кто пойдет? Сам король в Пруссии, потому там сейчас дела поважней. Курфюрстик все старался отвертеться, ан уж не отвертится. В Великой Польше война. Виттенберг в Кракове нужен, у Дугласа с горцами хлопот полон рот, вот они и предоставили Радзивилла самому себе. Пусть его Сапега сожрет. Вознесся Сапежка, это правда! Но придет и его черед. Только бы нашему Каролеку с Пруссией справиться, он сотрет Сапеге рог. Теперь его не одолеть, за него вся Литва стоит.
– И Жмудь?
– Жмудь Понтусик под свою лапу зажал, а лапа у него тяжелая, я его знаю!
– Неужто так пал Радзивилл, тот самый Радзивилл, что силой равен был государям!
– Закатилась его звезда, закатилась…
– Пути Господни неисповедимы!
– Военное счастье – оно переменчиво. Однако довольно об этом! Ну так как же ты насчет моего предложения? Не надумал? Не пожалеешь! Переходи к нам. Коль сегодня рано, – что ж, подумай до завтра, до послезавтра, покуда тяжелые орудия придут. Монахи тебе, видно, доверяют, коль ты можешь из монастыря выходить, как вот сейчас. А то с письмами приходи, ну и не воротишься больше…
– Ты меня на шведскую сторону тянешь, потому ты шведский посол, – сказал вдруг Кмициц. – Иначе тебе нельзя, хотя кто его знает, что у тебя на уме. Есть ведь и такие, что шведам служат, а сами им зла желают.
– Слово кавалера, – ответил Куклиновский, – что говорю я от чистого сердца, а не потому, что посол. За воротами я уже не посол, и коли так тебе хочется, добровольно слагаю с себя звание посла и говорю тебе как особа приватная: брось ты, к черту, эту поганую крепость!
– Так ты это мне говоришь как особа приватная?
– Да.
– И я могу ответить тебе как особе приватной?
– Ясное дело, я сам тебе предлагаю.
– Так послушай же, пан Куклиновский! – наклонился Кмициц и посмотрел забияке прямо в глаза. – Изменник ты, негодяй, мерзавец, ракалия и подлый пес! Довольно с тебя, или мне еще в глаза тебе плюнуть?
Куклиновский до такой степени был поражен, что на минуту потерял дар речи.
– Что такое? А? Да не ослышался ли я?
– Довольно с тебя, собака, или хочешь, чтобы я в глаза тебе плюнул?