Потоп. Том 1
Шрифт:
— Да тут какая-то ватага живет, — пробормотал он, обращаясь к товарищам. — Насыпьте пороху на полки ружей да смотрите в оба! Этого хама стерегите, чтоб не убежал. Нынешнюю ночь пусть хозяева на улице поспят, мы хаты не уступим.
— Паны нынче не приедут, — сказал смолокур.
— Оно и лучше, не придется ссориться из-за жилья, а завтра мы уедем, — ответил ему Сорока. — А покуда положи-ка нам мяса в миску, мы голодны, да лошадям овса не пожалей.
— А откуда же тут, на смолокурне, овсу взяться, вельможный пан солдат?
— Слыхали мы, лошади у тебя в сарае стоят, стало быть, и овес
— Не мои это лошади.
— Твои ли, не твои ли — едят то же, что наши. Живо, парень, живо, коли тебе шкура дорога!
Смолокур ничего не ответил. А солдаты тем временем уложили спящего пана Анджея на топчан, после чего сели за ужин и стали уписывать тушеное мясо и бигос, большой чугун которого стоял на очаге. Нашлась и пшённая каша, а рядом в кладовой Сорока обнаружил большую сулею горелки.
Однако он и сам только прихлебнул, и солдатам не дал пить, — решил ночью быть начеку. Эта пустая хата с топчанами на шестерых мужиков и сараем, в котором ржал табун лошадей, показалась ему странной и подозрительной. Он просто подумал, что это разбойничий притон, тем более что в той же кладовой, откуда он вынес сулею, увидел много оружия, развешанного на стенах, бочку пороха и всякую рухлядь, награбленную, видно, в шляхетских усадьбах. Если бы вернулись домой хозяева хаты, трудно было бы ждать от них не то что гостеприимства, но просто пощады; поэтому Сорока, заняв хату с оружием в руках, намерен был удержаться в ней силой или вступить с хозяевами в переговоры.
Он должен был это сделать и ради Кмицица, для которого путешествие могло оказаться гибельным, и ради общей их безопасности. Одно только чувство было чуждо ему, стреляному, видавшему виды солдату, — это чувство страха. Но теперь он трепетал при одной мысли о князе Богуславе. Много лет служил он Кмицицу и слепо верил не только в отвагу своего молодого господина, но и в его счастье; не однажды видел он его подвиги, отчаянно дерзкие, граничившие с безрассудством, которые неизменно кончались удачей, и сходили рыцарю с рук. С Кмицицем совершил он все «наезды» на Хованского, принимал участие во всех набегах, наскоках и похищениях и утвердился в мысли, что его господин все может, что ему все нипочем и вырвется он из любой пучины и ввергнет в нее, кого ему вздумается. Кмициц был для него воплощением величайшей силы и удачи, а теперь вот напал, знать, молодец на молодца, нет, напал, знать, пан Кмициц на молодца похрабрей и поудачливей. Как же так? Увез он князя одного, безоружного, был тот в его руках, а ведь вот ушел, мало того — самого пана Кмицица сокрушил, солдат его погромил и так его напугал, что они бежали в страхе, опасаясь, как бы он не бросился за ними в погоню. Диву давался Сорока, просто голову терял, раздумывая об этом, — всего он мог ждать, но только не того, что найдется удалец, который одолеет его господина.
— Неужто кончилось наше счастье? — ворчал он про себя, озираясь кругом в изумлении.
И хоть прежде он, бывало, с закрытыми глазами шел за Кмицицем в стан Хованского, на его квартиру, окруженную восьмидесятитысячным войском, теперь при одном воспоминании о длинноволосом князе с девичьими глазами и розовым лицом на него нападал суеверный страх. Он сам не знал, что
Но и это убежище, уже по другим причинам, казалось ему небезопасным; надо было решать, что делать: приказав солдатам стать на страже у дверей и окон хаты, Сорока обратился к смолокуру.
— Возьми, парень, фонарь и пойдем со мною.
— Разве что лучиной придется посветить тебе, вельможный пан, нет у меня фонаря.
— Что ж, посвети лучиной; спалишь сарай и лошадей — не моя беда!
На такое dictum [143] в кладовой тотчас нашелся фонарь. Сорока приказал парню идти вперед, а сам последовал за ним, сжимая в руке пистолет.
143
Слово (лат.).
— Кто живет в этой хате? — спросил он по дороге.
— Паны живут.
— Как звать их?
— Этого мне говорить не велено.
— Вижу я, парень, не миновать тебе пули!
— Вельможный пан, ну а совру я, скажу другое какое имя, — возразил ему смолокур, — какой тебе от этого толк, все едино придется на веру принять.
— И то правда! А много ли их?
— Старик, два паныча да два челядинца.
— Что же они, шляхтичи?
— Само собой.
— И живут тут?
— Когда тут, а когда бог их знает где.
— А лошади откуда?
— Они и пригоняют, а откуда — бог их знает!
— Скажи ты мне по совести, не промышляют ли твои хозяева на большой дороге?
— Да откуда же мне знать, милостивый пан? Вижу, берут лошадей, а у кого — не моя забота.
— А что они с ними делают?
— Иной раз возьмут табунок, голов десять, двенадцать, сколько есть, и угонят, а куда — я тоже не знаю.
Ведя такой разговор между собою, они дошли до сарая, откуда доносилось фырканье лошадей, и вошли внутрь.
— Свети! — велел парню Сорока.
Тот поднял вверх фонарь и стал светить. Сорока глазом знатока оглядывал по очереди лошадей, стоявших в ряд у стены, и головой качал, и языком прищелкивал, и ворчал про себя:
— Как бы покойный пан Зенд обрадовался!.. Вот польские, московские, а вон немецкий мерин, и та кобыла тоже немецкая!.. Хороши! А чем кормишь их?
— Чтоб не соврать, милостивый пан, я две полянки еще весною овсом засеял.
— Так твои хозяева еще с весны пригоняют сюда лошадей?
— Нет, они ко мне челядинца прислали с наказом.
— Стало быть, ты ихний?
— Был ихний, покуда они на войну не ушли.
— На какую войну?
— Разве я знаю, милостивый пан? Ушли далёко, еще прошлый год, а нынче летом воротились.
— Чей же ты теперь?
— Да ведь леса королевские.
— А кто посадил тебя тут смолу курить?
— Королевский лесничий, родич хозяев, он тоже с ними лошадей пригонял, да уехал как-то и больше не воротился.
— А гости к твоим хозяевам не наезжали?