Потопленная «Чайка»
Шрифт:
— Что ж, погляжу, — шутливо кивнул я, — может быть, ваше творение так хорошо, что его стоит передать в издательство.
— Ради бога, не делайте этого без меня, — в тон нашему разговору отвечал Игорь. — Моя книга выйдет в свет под псевдонимом, а вы его пока что не знаете... — Он засмеялся. Я тоже.
Потом я сказал:
— Напрасно вы так уверены — мне давно известен ваш псевдоним.
— Не думаю.
— Поверьте мне, дорогой Барон. — Теперь я засмеялся первым. Но напрасно я ждал, что Игорь поддержит меня. Он вздрогнул, словно его внезапно обдали холодной водой. Скулы его напряглись. Он стал
— Да, Барон, — проговорил он сквозь зубы и поднялся.
— Куда вы? — Я глянул на него снизу вверх, нахмурившись, чтобы выдержать его пронзительный взгляд. — Я предупреждал, что нам все известно, и вам придется с этим примириться.
— Меня это вовсе не волнует. — Игорь ладонью изо всех сил тер лицо, словно желая стряхнуть с себя страшный сон.
— Так в чем же дело?
— В том, что меня продал кто-то из своих, близких. Неужели вы могли заплатить больше, чем я? — Он помолчал. — Да, только близкий человек может знать, какой крест ты носишь на груди — православный или католический.
Я снова отметил про себя странности, проскальзывающие порой в его речи.
— Вот что волнует меня, — повторил он, беря себя в руки и загоняя злость куда-то вглубь. — Здесь, в моей исповеди, да и в показаниях Стася и Саидова будет достаточно материала для того, чтобы вздернуть меня на виселицу.
Резко повернувшись, он, не оборачиваясь, вышел из кабинета. Я молча проводил его до комендатуры.
«Я родился в 1887 году в городе Херсоне, — так начинались записи Игоря Таманова. — Мой отец, Данила Таманов, провел в этом маленьком украинском городке всего четыре или пять месяцев, но успел за это короткое время покорить сердце дочери богатого торговца шерстью Кузьмы Тарасенко — девятнадцатилетней Матрены.
Когда эта простодушная девушка уже не могла скрывать уличающих обстоятельств, порожденных слишком близким знакомством с Данилой, он внезапно исчез, словно камешек, унесенный морским прибоем, как говаривала моя покойная бабушка. Отец моей матери Кузьма справедливо считался человеком горячим и вспыльчивым, однако, ко всеобщему удивлению, он не стал наказывать единственную дочь за недостойное поведение. Он разыскал Матрену, скрывшуюся в Джанкое от позора, и самолично вернул в семью.
«Красив был, проклятый, так красив, что сама богоматерь не удержалась бы от греха», — сказал Кузьма о моем отце и обещал дочери прежнюю родительскую любовь.
Дед мой полюбил новорожденного младенца. Но как только я немного подрос и начал ходить, душа его отвернулась от меня. Когда мне исполнилось семь лет, Кузьма уже вообще не хотел меня видеть.
— Почему? — спрашиваю я себя.
Потому что, подросши, я стал походить на своего отца, как две половинки разрезанного надвое яблока. Редко-редко заговаривал со мной этот крепкий, коренастый и жилистый, как дубовый кряж, старик. Не щадя моего детского воображения, прямо в глаза говорил он мне, что я отродье нечистого, что в душе моей поселился дьявол, а из глаз выглядывает сатана. «Ты не рожден для добрых дел», — кричал мне дед, который никак не мог примириться, что у его дочери появился такой чертенок, как я.
«Твой отец — жулик и проходимец, —
Так проходил месяц за месяцем, год за годом.
Порой, подбежав к зеркалу, я внимательно разглядывал себя. И видел, что взгляд у меня действительно не такой, как у всех. Так постепенно я убеждался в своей необычности.
Бабушка моя безропотно слушалась во всем своего мужа и сторонилась меня, словно прокаженного.
В детстве я видел хорошее только от матери, но и она помнится мне смутно, как дневной сон. Дед скоро выдал ее замуж за воронежского купца. Не могу забыть, как прижимала она меня к груди на прощание, как целовала и шептала на ухо: «Потерпи, миленький, совсем немного — и я возьму тебя к себе, мы снова будем вместе, всегда, всегда...»
Я остался один, без родительской любви и тепла, под одной крышей с ненавидевшими меня людьми. Каким я мог вырасти в таких условиях? Мог ли я полюбить людей, верить им?
В доме моего деда жила его сестра — шестидесятилетняя старая дева, хромая, со свороченной набок челюстью. Обделенная судьбой женщина ненавидела весь мир. Только меня она почему-то приблизила к себе, приголубила. Сначала мне казалось, что она просто жалеет меня, но скоро я догадался: старая карга видела во мне родственную душу, человека, преисполненного злостью ко всему вокруг, так же, как и она. И мы все время проводили вместе, не расставались ни днем, ни ночью.
Я отвечал ненавистью на ненависть. Каждый вечер перед сном мы вместе с моей покровительницей возносили к небу молитвы о ниспослании болезней и погибели на тех, кто отталкивал меня от себя.
Так я и рос. Будущее мое было безрадостно, безнадежно. С трудом добравшись до пятого класса, я махнул рукой на учение. Меня выгнали из школы, но дома никто не заинтересовался этим. В один прекрасный день дед, хмурый и сердитый, вызвал меня и приказал: «Будешь пасти скот. Не дашь телятам вовремя поесть — сам ни куска хлеба не получишь».
Пастушество оказалось вовсе не легким делом. Надо было таскать траву, сено, зерно. Беспокойные телята разбегались во все стороны.
С утра до вечера работал я не разгибая спины, но все же не успевал управиться со всеми делами. И нередко ложился спать голодным, не получив от деда даже корочки хлеба.
Моя старая наставница с восторгом рассказывала о кочевой жизни таких людей, как мой отец: они свободны и независимы, не то что мы. «Будь моя воля, я бы ни минуты не оставалась в этом волчьем логове», — повторяла она. Мне в душу запала эта мечта о привольной жизни. И в шестнадцать лет, не выдержав злых укоров и непосильного труда, я ушел из дому.
Я отправился в Воронеж, хотел разыскать мать. «Пусть бы хоть издали посмотреть на нее, — думал я, — и можно идти дальше, искать свою судьбу».
Сейчас я понимаю, что у меня в душе не было тогда любви к этой женщине. Почему она не взяла меня с собой, почему оставила во власти злого деда? — думал я.
Недобрые вести встретили меня в Воронеже. Мать моя умерла, и в доме отчима хозяйничала новая жена. Я пошел на могилу матери. На невысокий холмик, огороженный белой галькой, сыпался тополиный пух. Где-то в глубине моей души залег тяжелый туман. Но прошло время, повеяло ветерком, и туман рассеялся.