Повелитель четверга. Записки эмигранта
Шрифт:
Ограды и кресты покосились… могилы такие, что из них вот-вот мертвецы полезут. Сиреневые огоньки в чаще. Кикиморы мерещатся.
На кладбище этом давно никого не хоронили. Потому что две или три деревни, поставляющие сюда раньше своих покойников, не существовали больше, на их месте плескались зеленоватые воды водохранилища.
Темно. Фонарики наши тьму не разгоняли, только нас самих и слепили.
Луна светила как-то сбоку. Деревья отбрасывали длинные тени, которые явно жили своей жизнью.
В
Наша дурацкая затея превращалась постепенно и неотвратимо – и против нашей воли – в непонятный нам самим ритуал поклонения. Чему, кому?
Чему-то непостижимому, древнему, всесильному, вдруг открывшемуся нам на этом лесном погосте.
Мы чувствовали себя адептами старого-престарого культа. Культа, бессознательными адептами которого являются все живые существа. Более глубокого, чем любая теософия.
Боренька не выдержал первый. Положил свой дурацкий трезубец на землю. Сложил, как умел простыню и положил ее рядом с трезубцем. И сел на нее.
Остальные, не сговариваясь, сделали то же самое. Сели в кружок и взялись за руки.
Рядом с огромной елью.
Несколько минут мы пели неизвестный гимн на непонятном языке. Что-то внутри нас диктовало нам слова…
Допели. Чайник тихо предложил разжечь костер. Никто не стал возражать. Костер, конечно костер.
Все ждали чего-то. То ли от самих себя, то ли от других. Или – от того, необъяснимого, от того, что всецело завладело нами этой ночью, от того, чему мы уже были готовы принести свои жизни в жертву.
Притащили сухие ветки, построили из них пирамиду, у Чайника нашлась зажигалка, вскоре заполыхало и загудело пламя.
Смотрели в огонь. Молчали. Чувствовали, что сейчас что-то произойдет. Не знали что. Но не боялись. Ждали.
Неожиданно Цапля встала, быстро разделась и разулась. Никто из нас не смутился. Никто не остановил ее.
Не похожий на себя, напоминающий былинного ратника Володя-Чайник подошел к ней и взял ее на руки. Она позволила ему поднять себя.
Он положил ее на старый, заросший мхом могильный камень, шагах в двадцати от нас. Положил как подготовленное к жертвоприношению животное.
Боренька и я встали с одной стороны камня, Чайник – с другой. Между нами лежала Юлечка-Цапля. Глаза ее были закрыты. Руки вытянуты. Маленький белый живот судорожно поднимался и опускался.
Не помню, о чем я в тот момент думал. Наверное, ни о чем. Я ждал. Ждал, что Чайник достанет свой охотничий нож.
И он достал его. Раскрыл.
Взял нож правой рукой. А левую руку положил на Юлечкин рот.
Медленно размахнулся и…
Следующее мгновение тянулось необъяснимо долго. Как при замедленной съемке. Нож в руке Володи медленно-медленно приближался к груди Юлечки.
Вот, он слегка коснулся ее нежной кожи. У кончика острия показалась маленькая капля крови…
Я уже набрал в легкие воздух, и был готов истошно закричать. Но не закричал.
Потому что нож застыл, так и не проникнув в тело жертвы.
Время остановилось.
Я испытал незнакомое мне блаженство. Все существо мое собралось в белую сверкающую точку и взорвалось.
На следующий день мы, все четверо, встретились, как и договорились, на пляже и вместе купались. Играли в волейбол. Ели арбуз. Боренька плевался косточками. Чайник грозил утопить его в водохранилище.
На маленькой груди Юлечки, лишь слегка прикрытой бикини – я не нашел глазами ни свежего пореза, ни шрама, ни даже пятнышка.
Вечером того же дня мы устроили на пляже «попойку».
Разожгли костер. Жарили хлеб на веточках. Играли в жмурки.
Выпили привезенную втайне из Москвы бутылку заграничного портвейна.
Разделись и танцевали вокруг костра «дикий гопак».
Цапля обнимала меня и прижималась ко мне животом. Целовалась с Чайником и Боренькой.
То и дело превращалась в птицу. Пыталась взлететь. Но не могла.
Вокруг нас плясали пьяные огни. Синие, зеленые, розовые…
Огни радовали, обжигали, сводили с ума.
А потом… на пляже вдруг показался рояль. За ним сидел пианист, похожий на паука. Он играл Моцарта так чисто, ясно и звонко, что звуки на наших глазах превращались в кристаллы и падали сверкающим водопадом на песок.
Затем пианист исчез вместе с роялем. А мы вместо музыки услышали пеструю какофонию сошедшего с ума небесного оркестра.
После того, как какофония стихла, заиграла виолончель, и мое сердце сжалось от печали.
Я вспомнил лежащее на могильном камне белое тело.
Мы все еще шли той августовской ночью по заброшенному лесному кладбищу. В простынях и с фонариками, подсвечивающими лица. Володя-Чайник с теннисной ракеткой, Боренька с трезубцем, Юлечка-Цапля с советским йо-йо и я.
Лес трещал, скулил и плакал. Могилы пугали.
Прошли все кладбище насквозь. Повернули, пошли по тропинке, непонятно куда ведущей. И тут, на этой тропинке, неожиданно встретили маленького мужичка-пьянчужку, скверно одетого, в дурацкой шапке и с грязной женской сумкой на плече. Синей.