Повелительное наклонение истории
Шрифт:
Указывая, что существует лишь два источника познания — чувственное созерцание и рассудок, Кант стал искать возможность опосредования между этими источниками. Способность воображения — это способность созерцать без присутствия предмета, она характеризуется особой непривязанностью к сущему. Кроме того, трансцендентальная способность воображения порождает схемы, то есть то, без чего невозможно соединить рассудок и чувственность, ведь понятия вообразить чувственно невозможно, они всегда будут слишком единичны, будучи воображенными. Однако, глядя, например, на дом, человек видит не понятие дома, а схему дома, горизонт возможных видов домов.
Восприятие человека, в отличие от восприятия животного или компьютера, всегда «примерно»,
Здесь не место говорить о связи способности воображения с самостью, временем, со свободой, важно другое: сам Кант в ужасе отступил от своего открытия и во втором издании «Критики чистого разума» уже перетолковал способность воображения как одну из способностей рассудка. Кант боялся вступить в противоречие с огромной двухтысячелетней традицией, отдающей первенство логике и рассудочному познанию.
Поставить способность воображения в центр человеческого бытия… разве это не сделает человеческое бытие слишком химеричным и воображаемым? Позже, в «Критике способности суждения», Кант опять, правда, в ином ракурсе, вводит в права трансцендентальную способность воображения. Кант реабилитирует природу как своего рода предчувствие, аналогию человеческому, отказывается считать ее мертвой материей. Заслугой Канта также считается и придание большого значения «свободной воле», которая оказывается одной из отдельных способностей человека наряду со способностью суждения, а не в подчинении у нее.
Эта книга стала важнейшей для движения романтиков: Шеллинга, Новалиса, братьев Шлегелей, Тика, братьев Гримм, Шелли, По и многих других. Романтики прославляют репрессированные ранее чувственность и природу, ставят воображение, поэзию, сказки, мифы в центр своей проблематики. «Не то, что мните вы, природа не слепок, не бездушный лик, в ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык», — писал шеллингианец Ф. Тютчев.
Идущий от Канта немецкий идеализм, через Фихте и Шеллинга, уже у Гегеля, несмотря на приверженность последнего логике и разуму, сделал неистину составной частью, моментом истины. Неистина есть в качестве явления, видимости, она лишь первый отсвет истины, которая постигается в понятии, снимает в себе свою противоположность. Не надо, как Платон, противопоставлять чувственность и разум, надо видеть в чувственности ступень бытия, не бояться ее, а снимать ее в себе.
Именно Гегель впервые утвердил триаду «тезис — антитезис — синтез» во всем ее драматическом размахе, который показан на историческом примере с Солженицыным. Величина духа, говорит Гегель, определяется тем, насколько глубоко он может пасть и потом подняться. Природа, чувственность, искусство и бесконечные неистины, равно как и красота (первоначальное явление истины), нужны истине для своего торжества после победы над низшими формами.
Поклонником Канта был Шопенгауэр, он повлиял на Вагнера. Вагнер, солидаризируясь с романтиками в реабилитации чувственности, природы и воображения, мифов и поэзии видит, вслед за Шопенгауэром, музыку как язык, максимально объединяющий всех, не требующий перевода, а следовательно, обладающий потенциалом соблазнить и объединить сначала немецкую нацию, а потом и все народы. Мы должны видеть триумф новой музыки от Вагнера через джаз, рок и поп вплоть до самой современной «колбасни» как единый проект.
Поклонником и продолжателем Шопенгауэра, Вагнера и романтиков был и Ницше. Он был одним из немногих философов, которые яростно отстаивали высокую ценность «возвышающего обмана» в сравнении с «тьмой низких истин». Он мыслит волю, вслед за Кантом и Шопенгауэром,
Ницше делает вывод: «искусство выше истины», поскольку отрывается от фактичности и уносит ввысь. Истина всего лишь вид лжи, говорит Ницше, поскольку лжец, пророк, поэт ставят воле фиктивные цели для того, чтобы она шла к ним, стремилась, росла… Но когда она перерастет их, и цели и ценности станут уже достигнутыми фактами и истинами, воле нужны будут новые ценности, цели и идеалы. В мире есть только растущая воля, и она же порождает фикции ценностей, чтобы занять себя и способствовать своему возвышению, сама же воля не имеет ничего выше себя.
Обман, который бы не способствовал росту воли, унижающий, а не возвышающий обман, в метафизике Ницше так же находит свое оправдание.
В гегелевской метафизике, о которой мы упомянули чуть выше, такой унижающий обман вполне допустим и даже обязателен. Обман, или бесконечное падение духа, на самом деле нужен как этап духа на пути к абсолютной истине, ибо сила духа проявляется в том, из какой глубины падения он может подняться, какое свое отрицание сможет переварить. В то же время у Ницше та же самая диалектика рассматривается с позиции игры воли. Истинно великая воля может забавлять себя тем, что поддается сопернику, подобно борцу-армрестлеру, позволяющему слабому сопернику прижать свою руку почти до стола, а потом резко, одним движением, она возвращает все и побеждает противника. Слабая воля не позволяет себе проигрывать и вообще играть, она выигрывает только по очкам, поэтому она считает очки и борется за каждый миллиметр. Такая слабая воля нуждается в рассудке, а не в игре.
От Канта и Гегеля ведет происхождение Маркс, так же реабилитирующий репрессированные ранее материю и природу и видящий историю как прогресс техники (вспомним, технэ — искусство). Он так же борется с господствовавшими ранее вульгарным рационализмом и идеализмом, подчинявшим природу и чувственность рассудку. В коммунистическом обществе, где люди будут свободны, они будут творить по законам красоты, говорит Маркс, что подчеркивает его высокую оценку искусства, поэзии, которые, кстати, он любил в частной жизни.
Мы видим, что начиная с Канта, идет все более прогрессирующее движение иррационализма во всех возможных формах (романтической, ницшевской, марксовой, вагнеровской и проч.). Можно упомянуть и Кьеркегора с его эстетической стадией как предшествующей моральной и религиозной и реабилитацией веры против разума.
От иррационализма XIX века идет и особый интерес к бессознательному, к сновидениям. На этой волне позже возникнет Фрейд с его анализом сновидений (как спонтанной деятельности воображения), весь психоанализ, включая его самые экзотические версии. Мы опять видим реабилитацию воображения, правда, теперь его дом находится в сновидениях, а не в искусстве, и бессознательное управляет сознанием… Хотя Фрейд еще и считал, по-гегелевски, что «на место Оно должно стать Я». Впрочем, сюрреализм даст сновидениям простор и в искусстве.
Все эти течения постоянно пересекались между собой. Мы можем найти фрейдо-марксизм, марксистский сюрреализм, а также ницшеанствующий марксизм, можем видеть слияние всего этого с вагнеровским проектом (рок) в движении хиппи. Сюда же нужно отнести эксперименты хиппи с наркотиками, как расширяющими сознание и дающими свободу репрессированному разумом (разум-расчет как порождение капитализма и бюрократии) воображению. В 1968 году на улицах Парижа поджигающие машины студенты выдвинули лозунг «Воображение — к власти!». Они сами не знали, что делать с этим лозунгом, так как не видели его корней дальше, чем до Фрейда. Бюрократическое правительство спрашивало студентов: «Чего вы хотите, каковы ваши конструктивные требования?». А они отвечали: «Конструктивные требования — это уловка капиталистического разума, поэтому мы их формулировать не будем»…