Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)
Шрифт:
И премьер российский, совсем уж неожиданно, такую поддержку и помощь оказал этим отступникам, что даже тревожишься за существование всё же каких-то пристойных принципов, стержня какого-то.
Ведь без этого никак нельзя Россией управлять. Не получится, если только в сторону одного берега Тихого Дона на страну и людей смотреть будешь, а о другом забудешь.
Отец ведь, в семье, он отец для всех детей, а не только избранных.
А председатель правительства сегодняшней России – возьми, да и обустрой
Рядом с ними – поклонился Ильину, который воспевал фашизм и оценивал его как «освободительный меч против тирании большевизма»; заставил нас всех вспомнить современного иуду, по его воле упокоенного рядом с великим Ключевским.
Распорядился даже в школах изучать того, кто проклинал Россию, призывал американцев сбросить на нас ядерные бомбы.
Правда, меня лично уже этим не удивил.
Чему же здесь удивляться, коль Маннергейму позволил памятник в своей вотчине поставить, в Северной столице.
Своего учителя и наставника, которого даже ельцинский режим преследовал, уголовное дело возбудил, захоронил в пантеоне русских святых, в Александро-Невской Лавре.
Поэтому все последующие шаги уже не удивляют. А вот оторопь берёт.
Разве может честный отец выставлять, напоказ, пороки своего дитя и объявлять их праведными пред всем миром?
Нет, честный отец – сам слезами и мукой душевной изойдёт, но не смирится с пагубой, от кого бы она ни исходила.
Иначе – беда остальным, как только порок будет возводиться в добродетель.
И церковь наша – как при том патриархе, так и при этом, одного лишь берега держится, одну лишь, только ей ведомую, правду отстаивает.
Поэтому и не достаёт сил у народа с колен подняться. О достоинстве и совести вспомнить, да и выступить за правду, против разора родной земли и неправды великой.
Растерялся он, народ мой. Не понял, что в овечьих шкурах, пред ним явились суть волки хищные и терзают родную землю изо всех дьявольских сил.
То, что Божье, Господом созданное, почему-то стало только им принадлежать, обогащать их немеряно и не по заслугам, не по-христиански даже.
Разве столько надо одному человеку? Зачем ему столько?
Давно ведь известно, как только запалишь душу жадностью, стремлением жить за чужой счёт – так и беды жди.
Тогда уже и родная земля – не благословенное Отечество, а лишь среда обитания. Успешного приложения корыстных сил.
Почему обо всём этом говорю?
Лишь по одной причине – никто, нигде, ни разу не возвысил свой голос за восстановление честного имени Великого сына и патриота России, героя Брусиловского прорыва, первого выборного в новое время Атамана Тихого Дона Алексея Максимовича Каледина.
И нам ведь всем понятно – почему. Потому, что на фоне его честного
Никогда, при жизни, не смог смириться Алексей Максимович с христопродавцами.
Полагаю, что и в той жизни, Вечной, не сел рядом он с этими отступниками и изменниками русской земли.
Честь и слава Вам, генерал Каледин.
Ибо Вы сами всегда имели честь, и каждый Ваш поступок отстаивал и защищал достоинство воина, гражданина и патриота.
Склоняю голову пред Вашей светлой памятью.
***
Моя старенькая бабушка, на последнем году своей долгой жизни, а прожила она почти век, в моём последнем отпуске, из-за Божницы вынула нарядную, в чёрном лаке, шкатулку, да и протянула мне:
– Давно хотела, внучик, отдать. Знаю, что тебе это надо знать.
А что раньше не смела – не вини. Времена, не тебе говорить, какие были. За слово одно, неосмотрительное – жизни лишали, а не то, что за письма Алексея Максимовича…
Я изумлённо уставился на неё:
– Бабуня, какого Алексея Максимовича?
– А то не знаешь, – лукаво заулыбалась она. – Ты же, почитай, даже календарному листочку был рад, если находил, на всём Дону, упоминание о твоём любимце, генерале Каледине.
– Давно примечаю, изучаешь его жизнь, а тут – видишь, – и она открыла шкатулку, – ровно двадцать одно письмо Алексея Максимовича. Я их все выучила наизусть.
– Бабушка, – я даже утратил дар речи, – а как же они к тебе попали?
– А мне их – он, самолично, вручил, как раз с утра, 29 января восемнадцатого года.
– ?!!
– Да, да, ты не удивляйся. Я прибиралась в атаманском дворце-то, и он всегда здоровался со мной. Первым. А тут вышел – лицо чёрное, жизни на нём уже не было, и говорит мне:
«Милая барышня! Большая просьба у меня к вам. Соратникам оставить не могу – не так воспользуются, а Вас, прошу, сохраните эти письма.
И передайте их в те руки, которые могут честно сказать своё слово об Алексее Каледине.
Знаю, не скоро такие времена наступят. Но они – обязательно придут. Дайте мне слово, что сбережёте эти записки».
– И я, внучик, побожилась и спрятала на груди, под полушубком, да шалью, и никому – ни матери, ни братьям – и словом не обмолвилась. И сама даже не смотрела до шестидесятого года.
А только в шестидесятом и открыла шкатулку. Не всё мне понятно, внучек. Не бабьего ума, видно, это дело. Но то, что человек с совестью, искренним был, себя, в первую очередь, судил строго, за всё – это совершенно очевидно из его писем.