Поверженный ангел(Исторический роман)

Коротков Александр Сергеевич

— Да ты послушай, что было, — миролюбиво проговорил он.

А было вот что. Оказавшись неподалеку от дома Альбицци, Коппо стал думать, как бы ему незаметно пробраться вовнутрь или хотя бы дать о себе знать своему другу повару. Можно было бы за два сольдо попросить первого встречного прохожего через привратника вызвать Луиджи на улицу, но, как назло, вокруг не было ни души, если не считать нищего слепца с собакой, который сидел на земле против дома Альбицци. Коппо решил уже было сам обратиться к привратнику, уповая на то, что тот его не узнает, но в этот момент на улице появился сам синьор Алессандро. К удивлению Коппо, он не вышел из дома, а, напротив, несмотря на ранний час, направлялся домой. Чтобы не

попасться на глаза своему бывшему хозяину, Коппо втиснулся в узкую нишу, на его счастье оказавшуюся в стене соседнего дома. Однако синьору Алессандро было не до него. Увидев нищего, он замедлил шаг, быстро оглянулся по сторонам, будто ища защиты, потом повернул было назад, но тут слепой, оказавшийся не таким уж слепым, поднялся с земли, проворно перешел через улицу и загородил ему дорогу. Четвероногий поводырь нищего также вскочил на ноги, взял в зубы чашку для милостыни и остановился рядом с хозяином.

— Узнал ты меня, синьор Алессандро? — спросил нищий. — Вижу, что узнал. Да, я тот самый Чекко, которого ты безвинно вверг в темницу, дабы завладеть его женой. Но господь вернул меня на свет божий, господь поведал мне о всех твоих злодеяниях. И я пришел, чтобы спросить тебя, где моя дочь. Я не спрашиваю о жене, потому что знаю, что ты злодейски уморил ее в доме на улице Порчеллана. А! Дрожишь! Ты, верно, думал, что все шито-крыто, что ты так спрятал концы в воду, что никому никогда не прознать о твоем душегубстве? Нет, видишь, все выплыло наружу. Отвечай же, где моя дочь, где Мария?

При первых же звуках голоса Чекко на лице синьора Алессандро отобразился такой ужас, будто вдруг над самым его ухом зазвенел колокольчик прокаженного. Однако он тотчас овладел собой, даже попробовал презрительно улыбнуться. Когда же нищий упомянул улицу Порчеллана, он чуть не задохнулся от бешенства. Он уже не слышал того, что говорил ему Чекко, он только видел перед собой его ненавистное лицо и испытывал одно неодолимое желание — разбить его, растоптать, уничтожить, чтобы можно было навсегда забыть его, как кошмарный сон. Каждый мускул его напрягся, будто у дикого зверя перед прыжком.

И он прыгнул, он рванулся к Чекко, вырвал у него из рук тяжелый нищенский посох, размахнулся и готов уже был опустить его на голову несчастного сиенца, но в этот миг собака, на которую он не обратил внимания, бросив чашку, с коротким рыком, словно подброшенная пружиной, взвилась в воздух и полоснула зубами его по руке.

Синьор Алессандро выронил посох, который со стуком отлетел в сторону, вскрикнул от боли и попытался отшвырнуть собаку ногой, но это только еще больше разозлило ее. Увернувшись от удара, она в мгновение ока располосовала ему штанину, потом подпрыгнула, едва не опрокинув его навзничь, и лязгнула зубами у самого его горла.

Синьору Алессандро стало страшно. Забыв о своем достоинстве, он закричал, призывая на помощь. На его вопли из дверей высунулся привратник. Увидев, что синьор Алессандро отчаянно отбивается от рассвирепевшего пса, он схватил первое, что попалось ему под руку, — полынный веник, и кинулся выручать своего хозяина…

— Гляжу, выскочил он, а дверь настежь оставил, — говорил Коппо. — Ну, я недолго думая юрк в дом, благо время раннее, никого еще во дворе нет. Присел в саду, возле кухни, жду. Тут выбегают и слуги, и хозяйка сама, и кухарка… Потом гляжу, Луиджи тоже выходит. В фартуке своем… Как поравнялся со мной, я ему шепчу: стой, мол, схорони меня, ради Христа. Он глазам своим не верит. Потом все-таки сообразил. Послал кухарку на улицу, а меня в каморе рядом с кладовкой спрятал.

— А как же ты выбрался-то? — спросила Аньола.

— Да там окошко оказалось, заколоченное и невысоко совсем. Я и не знал о нем. Но главное-то потом было. Улучили мы с Луиджи минутку, рассказал я ему и о нищем и о тебе, что ты с монной Марией теперь

заодно с чомпи, а сейчас так подошло, что у вас ни крошки хлеба. Натаскал он мне потихоньку всякой всячины, целый мешок, я тем временем доски от окна отодрал. Собираюсь вылезать — вдруг опять Луиджи. «Постой, говорит, я тебе кое-что скажу, может, пригодится. Ведь нищий-то, видать, монне Марии отцом приходится». — «Верно», — говорю. «Так вот, говорит, пока мы тут с тобой валандались с сосисками да со всей этой снедью, синьор Алессандро велел позвать к себе сера Камикули, аптекаря. Смекаешь?» — «Смекаю, — говорю. — Кто этого ворона не знает. Раз он появился, значит, жди покойника». — «Вот то-то, — говорит Луиджи. — Намотай это себе на ус и упреди кого следует. Не иначе как старика этого нищего извести хотят».

— Боже милостивый! — воскликнула служанка. — Надо же хозяйку предупредить! И мессера Панцано. Уж если он своего тестя не защитит… Вот что, — продолжала она, — теперь, пока мы с Эрмеллиной на кухне будем возиться, ты пойдешь к монне Марии и расскажешь ей все, что мне рассказал. Слово в слово… Хотя лучше я сама тебя отведу.

Пока Мария с замиранием сердца слушает сбивчивый рассказ бывшего садовника, а Эрмеллина вместе со служанкой и Катариной изощряются в приготовлении вкусных яств из припасов, добытых Коппо, те, для кого они стараются у жаркого очага, усталые и радостно-возбужденные, уже ушли с пустеющей площади и, оживленно переговариваясь, направлялись к Собачьему переулку. Все были веселы, даже граф Аверардо, уже давно прислушивавшийся к возмущенному урчанию в своем животе. Только Тамбо, шагая между Сыном Толстяка и Марко, был молчалив и словно чем-то недоволен.

— Да что ты как в воду опущенный? — хлопнув его по плечу, воскликнул под конец раздосадованный Сын Толстяка. — Что у тебя случилось?

— Ничего у меня не случилось, — не поднимая головы, отозвался Тамбо. — Я все думаю, почему он боялся.

— Кто боялся?

— Да Ландо этот. Он же боялся нас, как черт ладана. Почему? Значит, совесть нечиста…

— И откуда он вдруг взялся? — заметил Марко.

— А, да будет вам! — проговорил Сын Толстяка. — Конечно, нам надо было раньше подумать, кого выбрать гонфалоньером, у людей спросить. Но уж раз так получилось… Хорошо хоть, что из наших, из чесальщиков…

— Так это не вы и не народ назвали Ландо? — оборачиваясь, воскликнул Ринальдо. — Я спрашиваю, потому что всего второй день, как встал с постели.

— Нет, он сам вдруг вышел и взял знамя, — ответил Марко. — Мы только-только решили посоветоваться…

— Тогда я знаю, кто его послал, этого Ландо, — сказал юноша.

— Послушай, Ринальдо, — останавливаясь, проговорил мессер Панцано, — я видел то же, что ты, знаю то же, что ты, и, верно, думаю то же, что и ты. Поверь мне, не стоит сейчас ничего говорить. Что бы ты ни сказал, какие бы ни высказывал догадки, делу это не поможет, а повредить — повредит. Если Ландо предан тощему народу, — слава богу, значит, все хорошо. Если он предатель, мы увидим это сразу по делам его. И не мы одни — народ увидит, вот что главное. Потому что не ты, Ринальдо, не я, не мы все, здесь стоящие, а только народ может поправить дело, только народ может избрать нового гонфалоньера и призвать к ответу Микеле ди Ландо.

— А ну вас совсем! — воскликнул Сын Толстяка. — В кои-то веки во Дворце приоров не синьор, не богатей, не какой-нибудь там жирный или гранд, а наш брат чесальщик, чесальщик! Понимаете? Никто. В первый раз за сколько поколений! Тут радоваться надо, а вы…

Ринальдо хотел было возразить другу, но в этот момент с криками «Поймали! Поймали!» к ним подбежали двое подмастерьев.

— Кого поймали? Кто вас сюда послал? — строго спросил Сын Толстяка.

— Сера Нуто поймали! — хором закричали парни. — Нас учитель послал. Бегите, говорит, что есть духу.