Поверженный демон Врубеля
Шрифт:
Мария Васильевна вздохнула:
– Вернулась она сюда… сказала, что приехала бы и раньше, но муж не пускал. Оно и правда, такой слабину дай, разом с поводка сорвется. И про мать… вроде как из-за него не навещала. Конечно. Вон, как к парню тому, так бегала, а матери позвонить лишний раз не могла. Врала она! Небось подцепила богатенького и жила себе припеваючи. Потом он помер, она и стала думать, что на том-то свете небось все грешки припомнят.
– Фамилии ее новой не знаете?
Мария Васильевна покачала головой.
– Не представилась. Да и кто я для нее? Злобная старуха, такая, которая знает слишком много о прошлых ее делишках…
– Какие родственники?
– Да откудова мне знать-то? – вполне искренне удивилась Мария Васильевна. – Какие-нибудь. Небось не бывает такого, чтоб богатый человек и вовсе без родни был…
И мысль эта показалась Стасу на удивление здравой.
Богатый и без родни.
Богатая и без родни…
– Я-то батюшке все, как оно есть, поведала. Только он слушать не стал… больно добрый… сказал, что Богу судить, не людям, не из-за денег. Он святым человеком был… и когда Иван притащил этот срам, в дар, мол, от души чистой, то и взял… а мне теперь смотри на этакое богохульство…
– Ольгу вы…
– Да уж год, почитай, не видела. Может, уехала. Может, померла… хотя такие, как она, всех переживут, вот поглядите…
Людмила говорила с благообразною старушкой в белом платочке. И Стаса завидев, помахала рукой.
– Здесь помнят Ивана. – Она протянула ему спелое яблоко. И старушка, сцепив руки на груди, закивала.
– Хороший был мужичок, – сказала она низким басом, – даром что попивал… сам за собою ведал этакую слабость. Боролся. Да никак побороть не мог. И про Ольгу вы еще спрашивали. Хорошая женщина. Не скажу, что набожная, но ныне верующих мало…
Говорила старушка охотно. И местных, почитай, всех знала. Да только нового ничего не сказала.
– Итак, – Людмила забралась в машину. – Нам нужна некая Ольга Иванова…
Стас кивнул, прикидывая. С одной стороны, Ивановых много и Ольга – не самое редкое имя. С другой – есть адрес, по которому можно узнать и отчество, и год рождения.
А там уже и дальнейшую судьбу этой Ольги проследить.
Иван, конечно, звонку не обрадовался.
Выслушал.
И обещал перезвонить. И перезвонил быстро, что Стаса весьма и весьма удивило.
– Везет тебе, приятель, – сказал он, и Стас пожал плечами, а потом вспомнил, что видеть его Иван не может. – Есть такая Ольга Иванова… тридцати четырех лет от роду… то есть некогда Иванова, а ныне – Вильдермейер… ничего себе фамилия-то… к слову, девица и вправду из этих… дважды привлекалась за проституцию… бурное прошлое, однако…
Иван замолчал, и в этом молчании Стасу почудилось что-то неправильное.
– Договаривай. Где эта Ольга?
– В больничке. После неудачной попытки суицида отходит. Травилась твоя красавица, только не дотравилась до смерти… пиши адресок. Но, Стасик… ты это… аккуратней… дамочка не из бедных. Будешь наезжать – засудит…
Вот чего Стас точно не боялся, так это чужих адвокатов.
У него собственная свора имелась.
Я во время перерыва (помню, стояла за кулисой) была поражена и даже несколько шокирована тем, что какой-то господин подбежал ко мне и, целуя мою руку, воскликнул: «Прелестный голос!» Стоявшая здесь Любатович поспешила мне представить: «Наш художник Михаил Александрович Врубель», и в сторону
6
Из воспоминаний Надежды Забелы о первой встрече с Врубелем.
О Мишенькиной женитьбе я узнал уже после того, как женитьба эта состоялась, и, признаюсь честно, был обижен. Он, еще недавно называвший меня другом, вдруг поступил не так, как водится меж приятелями. И раскаяния никакого Мишенька не испытывал.
Он вообще был чужд подобного чувства.
– Пустое, – сказал он мне, когда я, не сдержавшись, упрекнул, что на свадьбу свою Мишенька не удосужился меня пригласить. – Мы женились не для того, чтобы развлечь публику. Я наконец встретил женщину, которая мне нужна.
Заявление это показалось мне весьма самонадеянным. Тогда уже, еще не знакомый с Надеждою, я меж тем знал, что была она молода – всего-то двадцать восемь лет, тогда как Мишеньке исполнилось сорок, – но весьма талантлива. И родители ее, люди строгих правил, не обрадовались выбору дочери. Да и Надежда, как потом призналась мне, долго не могла решиться, потому как было известно ей, что Мишенька пьет и к деньгам относится беспорядочно, что тратит он их без меры, а зарабатывает редко и немного. И даже приняв предложение его, сделанное едва ли не в первый день их знакомства – Мишенька был совершенно очарован голосом Надежды, – она все одно сомневалась. Как выяснилось, что не зря. Пусть и состоялось венчание в Швейцарии, а медовый месяц – в Лейпциге, но Мишенька настолько потратился к свадьбе, что вынужден был идти до церкви пешком.
И это было унизительно для гордой его натуры.
К счастию его, которого он, как мне казалось, не понимал, Надежда была не из тех женщин, что упрекают мужчин за бедность. Нет, она, обладавшая удивительным душевным тактом, умудрялась как-то смирить и Мишенькину гордыню, и его самолюбие сохранить, когда он долгие месяцы вынужден был существовать за ее средства.
Что могу я сказать об этой женщине?
Она отличалась тою неброской красотой, которая, если замечали ее, надолго оставляла след в душе. Она была мила и воспитанна. Тиха, быть может, но притом само присутствие ее смиряло сердечные страсти. Надежда будто светилась изнутри иным, небесным, светом.
А уж когда она пела…
Мишенька готов был слушать ее, он забывал обо всем, растворяясь что в музыке, что в голосе Надежды, находя в нем новые и новые оттенки, которые умудрялся переносить на полотно.
К этому времени он увлекся театром, и увлечение это, в котором мне виделось отражение Мишенькиной любви, поддержали. Он почти поселился в театре, создавая удивительные по красоте своей костюмы для Наденьки. Однако иное его творчество по-прежнему не находило понимания. Его работы одни критики именовали шедеврами, другие же называли уродливыми.