Поверженный демон Врубеля
Шрифт:
Увы, это не способствовало сохранению Мишенькиного душевного равновесия. Его начали мучить головные боли, сильнейшие, которые он пытался скрыть от Надежды. Он принимал феназепам, поначалу в малых дозах, а после, потеряв всякую надежду, самолично дозу увеличивал, пока лекарство не стало ядом.
Не скажу, что в этот период я был частым гостем в семействе Врубелей. Меж нами по-прежнему сохранились приятельские отношения, но теперь Мишенька будто бы старался избегать встреч со мной, верно, сам мой вид будил в нем недобрые воспоминания
Я же не привык навязываться.
Я строил собственную жизнь, как умел. И пусть все же не женился – Мишенька усматривал в том признак моей несомненной влюбленности в Эмилию, что глупость несусветная, – однако и без жены имел немало забот. И потому был удивлен, когда однажды Мишенька появился в моей квартире.
– А ты не меняешься, – сказал он вместо приветствия.
– Да и ты остаешься прежним, – усмехнулся я.
– Врешь ведь…
Мы оба постарели. И Мишенькина глянцевая красота исчезла. Теперь я видел перед собой немолодого, изможденного многими страстями мужчину, на челе которого виднелась несомненная печать тяжелой болезни.
– Наденька ждет ребенка. – Он упал в кресло и сдавил голову в ладонях.
– Поздравляю.
– Спасибо…
Счастливым Мишенька не выглядел.
– Я… боюсь, – признался он.
– Чего?
– Я не готов… я… она вновь возвращается… или он… оно… существо, которое я вижу… оно говорит, что я проклят. И я боюсь, что, если этот ребенок… что, если мое проклятье падет и на него?
Тогда я уверил Мишеньку, что страхи его не имеют под собою основания, что они вполне естественны, ведь рождение ребенка – это всегда испытание для родителей… еще какие-то глупости говорил, желая одного – успокоить старого приятеля.
Савушка родился уродцем.
Нет, не из тех, чье уродство вовсе ставило вопрос о принадлежности их человеческому роду, заставляя бежать от обычных людей, прятаться или же, напротив, выставлять его в попытке заработать деньги.
Мальчика Господь наградил заячьей губой. И Наденька, узнав о том, рыдала. Она винила себя, пусть и не было за ней никакой вины. Мишенька же, которому младенца показали с опаскою – знали вспыльчивый его нрав, – нашел губку его не отвратительною. Напротив, он узрел в том знак, что Савушке суждено прожить особую судьбу.
И он, Савушка, отмечен свыше.
Было ли это так? Или же просто Мишенька не желал признавать, что его единственный сын отмечен печатью уродства? Не знаю. В разуме его, уже болезненном – то и Наденька признавала, – многое смешалось.
Как бы то ни было, но теперь вся Мишенькина жизнь вновь
Мишенька, который вдруг обнаружил, что ныне является единственным кормильцем, растерялся. Он не умел заботиться о себе самом и к деньгам относился легко, небрежно даже, а тут оказалось, что от него зависят два самых дорогих человека. И Мишенька, к чести его – признаться, не ждал я от приятеля подобного, – со всем пылом принялся за работу…
Всю зиму он работал со страшным напряжением. Вместо обычных трех-четырех часов он работал по четырнадцать, а иногда и больше, – при искусственном освещении, никуда не выходя и едва отрываясь от картины. Раз в день он надевал пальто, открывал форточку и с четверть часа вдыхал холодный воздух – это Мишенька называл своей прогулкой. Весь поглощенный работой, он стал нетерпимым ко всякой помехе, не хотел видеть гостей и едва разговаривал со своими, предпочитая вовсе жить в мастерской.
Нельзя сказать, что подобная самоотверженность, которая мне виделась чрезмерной, возымела свои плоды. Нет, Мишенька получал заказы, большею частью благодаря Мамонтову, который Мишеньке продолжал покровительствовать, однако его старание угодить заказчикам – он четко осознавал, что зависел от их благосклонности – приводило к тому, что Мишенька вновь и вновь переписывал уже написанные картины. А порой он вовсе терялся от усталости. И тогда, силясь сделать что-то, что вознесло бы его на былую вершину славы, он возвращался к демону.
– Я не могу спать, – сказал он, когда я заглянул в его мастерскую. Это была небольшая комнатка с узкими окнами, которые не давали столько света, сколько требовалось. И Мишенька жег свечи. От них в комнатке становилось невыносимо душно. И к духоте этой примешивались запахи красок, камфоры, масел и иных веществ. У меня, только-только заглянувшего с улицы, мигом закружилась голова. А Мишенька в этой комнате проводил часы.
– Голова болит? – спросил я с участием.
И было бы странно, ежели бы голова не болела. Я решительно подошел к окну и распахнул настежь его. Холодный воздух ворвался в комнату, и свечи задрожали.
– Прекрати! – взмолился Мишенька, бледнея. Он осел бы на пол, если бы я не подхватил его.
– Ты когда в последний раз ел?
– Не помню…
Давно. Я видел, как переменился он за последние месяцы, исхудав больше прежнего. И теперь от былой его красоты вовсе ничего не осталось. Его лицо было бледно, изможденно. Его губы посинели, а под глазами залегли тени столь глубокие, что сами эти глаза гляделись бездонными.