Поверженный

Икрами Джалол

Бако-джан шел мимо мечети, откуда выходили люди после вечерней молитвы. Некоторые здоровались с ним, но мало кто знал его — он был чужаком в этом квартале. Ни с кем из них Бако-джан не дружил, только жена его, прислуживавшая в доме Низамиддин-эфенди, познакомилась благодаря этому с некоторыми соседками.

Бако-джан заторопился, подходя к своему дому, отпер ворота, вошел. Халима лежала на полу и, держась за живот, плакала.

— Что с тобой? — спросил, подойдя к ней, Бако-джан и погладил ее по голове.

— Ничего… — с трудом вымолвила Халима

и еще горше заплакала.

— Но ты держишься за живот? Болит? Ты что-нибудь сделала с собой? Говори!

— Нет, — ответила Халима, — мать ударила ногой…

— Ах, чтоб ее нога сломалась! — сказал Бако-джан. — Ничего, пройдет. Ты ляг поудобней, лицом вниз, вот так. Видно, глупая твоя мать хотела как-то помочь тебе: ударила, чтобы кровь пошла… Так недолго и покалечить… Вот дура, покарай ее бог! Все от ее глупости…

Халима молчала, лежала, закрыв лицо руками. Бако-джан вынул из-за пазухи сверток и, развернув шелковый платок с кистями, накинул его Халиме на плечи.

— Вот жених тебе прислал из Самарканда подарок.

— Не нужно мне! — сказала Халима и, сорвав с плеч платок, швырнула его на пол.

— Постой, что ты делаешь? — сказал сердито Бако-джан. — Если ты швыряешь подарок жениха, то чего же ты хочешь?

Халима ничего не ответила и опять заплакала.

— Значит, ты жалеешь того негодяя? Скажи, кто он? Не бойся! Если он подходящий человек, мы вас поженим, как полагается.

Халима молчала. Бако-джан повысил голос, строго допрашивал ее. Она все молчала и плакала. В это время вошла Зухрабону, сказала:

— К чему эти расспросы? Что уничтожено, того не воротишь. Если бы можно было назвать имя, ваша дочь сказала бы. А раз молчит — значит, нельзя. Может, она боится за вас и за себя.

— Почему ей бояться за меня?

— Боится за вашу жизнь, за ваше благополучие… мало ли из-за чего… Подумайте хорошенько!

Бако-джан ничего не мог понять. При чем тут его жизнь, его благополучие? Нет, видно, он не способен разобраться в этом. Жена что-то понимает, а он нет.

— Что же нам делать? — беспомощно пробормотал он.

— Надо показать ее врачу — пусть выкинет то, что понесла! — сказала хитрая жена. — Говорят, что доктор сделает это без вреда для нее, и через два дня она будет здоровой.

Бако-джан вспыхнул:

— А после кому она будет нужна, обесчещенная?

— Найдется кто-нибудь, пожалеет…

Бако-джан заскрежетал зубами. Лучше бы его ударили саблей по голове — не было бы так больно. Ведь он скитался, воевал, трудился ради того, чтобы сохранить свою честь и достоинство. А теперь о нем будут говорить с насмешкой, будут трепать его имя всякие подлецы! Что он ответит жениху? Как будет глядеть в глаза людям своего квартала, когда тайна его выйдет наружу? За кого выдаст дочь? Если отдать ее первому попавшемуся, каково ей будет с ним, чего она натерпится?

— А ходили вы к Фирузе? — нарушила молчание Зухрабону. — Ну, что она вам сказала?

— Что она могла сказать? — проворчал Бако-джан.

— Такого растяпу, как вы, эта умница, верно,

сразу оседлала?

— Заткнись, дура! — рассердился Бако-джан. — Если я растяпа, то иди сама и спрашивай!

— И пойду! — задорно сказала Зухра. — Я не такая трусливая, как вы! Я свое вырву даже из пасти дракона! Обманули мою чистую, невинную девочку да еще хитрят!

— А зачем тебе Фируза? Если ты хочешь узнать, кто этот негодяй, то лучше спроси у нее, у дочери спроси! Почему она молчит? Почему не называет имени? Если мне не хочет сказать, пусть тебе скажет!

— А мне она уже сказала, я знаю! — Зухра кинула на мужа победный взгляд.

— Кто же он, этот насильник? — забеспокоился Бако-джан. Халима, слушавшая разговор отца с мачехой, вдруг вскочила и испуганно посмотрела на Зухру.

Но та была невозмутима.

— Успокойся! — сказала она падчерице и, повернувшись к мужу, продолжала: — Если хотите узнать, кто этот безжалостный человек, то идите прямо на двор к назиру — он вам скажет.

— Назир? Какое отношение к этому имеет назир? — разволновался отец. — Если знаешь, скажи. При чем тут назир?

— Сказать вам? — спросила жена и продолжала уже по-узбекски, чтобы Халима не поняла: — Разве при девушке скажешь это? Назир-эфенди все знает, но мне не хотел сказать, только вам скажет… Дело обстоит хуже, чем вы думаете!

Кровь ударила в голову Бако-джана. Что может быть хуже? Эта женщина лжет или в самом деле произошло что-то ужасное?..

— Назир-эфенди, — спокойно говорила женщина, — даст вам и адрес доктора-женщины, вы пойдете за ней и приведете ее, пусть поможет избавиться от ребенка. Ведь если узнают, что Халима делает выкидыш, нам проходу не будет в квартале. Стыд и позор! А доктор, которую укажет назир-эфенди, — русская, уста ее закрыты, она никому не сможет рассказать.

— Ну и наградили! — воскликнул Бако-джан, не зная, что и сказать жене. — Что за дни нам посылает бог!

— Другого выхода нет! — решительно сказала жена. — Вставайте же и отправляйтесь. Действуйте. И не огорчайтесь так!

Как мог он не огорчаться?! Какому мусульманину приличны такие слова? Выбросить ребенка — это преступление, детоубийство. Случись это во времена эмира, всю семью закидали бы камнями… Нет, Бако-джан не может прямо смотреть людям в глаза, пока не узнает преступника. Он пойдет к назиру, тот скажет ему, кто это сделал, и Бако-джан отомстит.

Он вскочил на ноги и, не оглядываясь, выбежал из дому.

Низамиддин принял Бако-джана очень вежливо, с уважением, усадил его на мягкий кожаный диван.

— Добро пожаловать! — сказал он, садясь напротив него. — Надеюсь, вы здоровы?

— Благодарю вас, — ответил с трудом Бако-джан, едва подавляя в себе ярость.

— Однако, — сказал Низамиддин медленно, — я вижу, вы взволнованы, огорчены чем-то…

— Не спрашивайте, назир-эфенди, не спрашивайте! — отвечал Бако-джан. — Большое несчастье случилось, тяжелая гора свалилась на мою голову, раздавила меня… Я в отчаянии, положение мое безвыходное…