Поверженный
Шрифт:
— Дай бог вам здоровья, назир-эфенди! А почему же вы не отдыхаете?
— Не знаю, не спится что-то, бессонница напала…
— Работа трудная…
— Да, трудная! — сказал Низамиддин, глядя на Камбара. — Вот у вас хорошая работа, спокойная, ни о чем не беспокоитесь, ни о ком не думаете, никому до вас нет дела, ваши разбитые чайники и пиалы не схватят вас за шиворот, не прикажут: делай так, а не этак… Вы можете быть спокойны. Вы сами себе и шах и визирь!
— Это верно! — согласился Камбар, беря в руки пиалу. — Хотя я и раб у порога вашего дома, но, благодаря вашей милости, с вашего согласия
— Да, да, верно вы говорите! — отвечал Низамиддин, невольно соглашаясь с рассуждениями Камбара, но, помолчав немного, добавил: — Вот видите, насколько ваша работа лучше моей. Вы никому не наносите обид, не разбиваете ничего, наоборот, склеиваете. А я вынужден проявлять иногда жестокость, разбивать сердца… Что делать! Такое у нас сейчас время! Мы разбиваем с надеждой потом восстановить, разбиваем, чтобы нас самих не разбили… Наше время, братец, — время разрушения. Если ты не будешь разбивать, разобьют тебя самого.
— Боже сохрани! — проговорил Камбар. — Те, кто мог бы вас разбить, давно разбиты, разлетелись на кусочки. Теперь наступила свобода, ваше время, время младобухарцев. У кого теперь такая власть, как у вас? Народ толпится у вашего порога, протянув к вам руки за помощью, вас считают заступником, покровителем народным; все внутренние дела Бухарской республики в ваших умелых руках. Теперь ваша власть, вам повелевать, вам разбивать!
— Но все равно трудно, — сказал Низамиддин и направился к выходу. — До свиданья, спите, уже пора. А если кто постучится в ворота, не открывайте сразу, дергайте за звоночек, будите меня…
Будем осторожны!
— Хорошо, будьте покойны! — сказал Камбар и, проводив хозяина до внутреннего двора, вернулся к себе.
Слова его заставили Низамиддина еще больше задуматься. «Все внутренние дела Бухарской республики в ваших умелых руках…» А вот теперь он вынужден бросить все внутренние дела государства и бежать без оглядки! Если он не убежит, до него доберутся, разобьют на мелкие кусочки. Как жаль! Величие, власть — все-все надо бросить и самому укрыться где-то… Разве легко это сделать? Не так-то просто было достичь теперешнего положения, этой высокой должности — и со всем этим расстаться, бросить и уйти. Но неужели нет другого выхода? Неужели все рухнуло?..
Низамиддин вошел к себе в комнату, взял трубку телефона, позвонил в ЧК своему человеку, поговорил с ним на условном языке и узнал, что Бако-джана пока лечат и не допрашивают, а председатель ЧК еще не вернулся из Керков. Он вздохнул с облегчением и бросился на диван.
Если Бако-джан будет держаться мужественно, не упомянет имени Низамиддина, то чекисты могут забрать Зухру, Халиму, устроить им очную
Низамиддин встал с дивана и зашагал по комнате. В лампе, что горела в прихожей, кончился керосин, она затухала. Он зажег лампу настольную, под синим колпаком, и вся комната осветилась нежно-голубым светом. Выйдя в прихожую, Низамиддин дунул в затухающую лампу. Но слабый огонек в лампе не потух, язычок горящего фитиля вздрогнул, задымил и продолжал гореть. Низамиддин дунул сильнее, но огонек опять не потух, задымил сильнее. И только когда он дунул в третий раз, огонь потух, наполнив стекло дымом, а прихожую запахом керосина.
Это навело Низамиддина на новые размышления.
Даже слабенький огонек лампы не хотел угасать, продолжал гореть, — что же говорить о человеческой жизни? Разве легко умереть, особенно Низамиддину, который так любит жизнь, так хочет жить! Еще не догорело масло в лампе его жизни, еще долго она хочет освещать его дом. Вся трудность в том, что ради его жизни, ради того, чтобы он остался жить, нужно потушить огонь жизни нескольких людей. Да, другого выхода нет! Но как избавиться от Халимы и ее матери? Может, дать Зухре яд для Халимы — под видом лекарства, а потом арестовать ее как отравительницу? А во время следствия дать ей самой лекарство…
В это время со стороны Самаркандских ворот донеслась стрельба. Через некоторое время зазвонил телефон.
Низамиддин со страхом поднял трубку.
— Кто говорит? — спросил он. Ему ответили, что группа басмачей добралась до Конного базара, до ворот Хазрат Имама, и разграбила государственный магазин.
— А что вы сделали? Подоспели, когда дело было сделано? Ну, молодцы! И никого из басмачей не поймали? Правда? Сколько человек? Хорошенько охраняйте их. Нет, в тюрьму пока не надо, держите их в милиции, утром я сам приеду и допрошу их. Будьте осторожны!
Положив трубку телефона, Низамиддин сладко потянулся.
Рано утром постучали в ворота. Камбар уж давно встал и подметал двор.
— Кто там? — спросил он.
— Ака Камбар, это я, откройте, — ответил кто-то снаружи. Услышав свое имя, Камбар понял, что стучит свой человек, без страха открыл калитку и удивился, увидев за воротами совершенно незнакомого человека. Высокого роста, смуглолицый человек в кителе и в шароварах защитного цвета похож был на милиционера, только без оружия, в руках он держал кожаный портфель. Он быстро вошел во двор, сам запер ворота на засов, только потом поздоровался с Камбаром:
— Вы меня не знаете, ничего, я, как и вы, для назира-эфенди свой человек. Я принес ему из комитета срочное письмо. Скажите ему, что пришел Анарбай.
Удивленный Камбар потянул за веревку звонка во внутренний двор. Через несколько минут вышел заспанный назир-эфенди и, увидев Анарбая, тотчас узнал его.
— А, это вы? — сказал он, успокоившись. — Войдите!
Они прошли во внутренний двор и скрылись в комнате назира.
— Как дела ваши? — спросил гость, садясь на мягкий стул.