Повесть без начала, сюжета и конца...
Шрифт:
– Ну, если обещала… Только долго не сиди. Ладно?
Глава третья
1
В середине марта опять распространились упорные слухи о том, что поселок Таежное собираются все-таки переименовывать в город; однако же через три дня взбудораженные жители услышали печальную новость: для этого не хватало двух тысяч человек. Таежнинцы приуныли, но еще через день узнали, что поселок может стать городом, если засчитают левобережную деревню Шпалозавод… Много, много волнений свалилось на голову аборигенов Таежного, а на Нину Александровну обрушился удар: домработница Вероника заявила, что окончательно и бесповоротно уходит к Зиминой.
– Я не каторжная,
– Вероника, но вы сами изъявили желание кормить Сергея Вадимовича, когда он возвращается с плотбищ или с поздних собраний,– удивилась Нина Александровна.
– Мало что изъявила… Я, может, не в себе была! У меня вон эта сучка длинноногая денежного жениха уводит! – Вероника протяжно завздыхала.– На морду она красивая, никто ничего не говорит, но ведь она фигурой-то – мужик… Ой, Нина Александровна, ухожу я от вас! Какого жениха потеряла: он обязательно в руководство выйдет.
Это был уже второй случай, когда в эмансипированной домработнице Веронике пробилось все насквозь деревенское: от мам, пап, дедушек и бабушек. Ну ничего не осталось от Вероникиной цивилизованности – на табуретке сидела обыкновенная толстая деревенская девка и, собираясь плакать, уже моргала рыжеватыми ресницами, с которых текла дорогая французская краска.
– Хороша любовь! – сказала Нина Александровна.– Уводят жениха, который выйдет в руководство… Ну и ну!
– А чего мне делать-то?! – не пожалев французскую краску, запричитала Вероника.– Я ведь тоже не баба, я – домработница. Вон тетка Лукерья дома мне говорила: «Теперь баб нету, теперь – бригадиры!»… Нет, нет, перехожу я от вас к Зиминым. Там на десятку больше и ужином кормить не надо. Значит, я больше образования получу… Вот фигушки вам, чтобы я образование не получила! – Вероника мотыльком вспорхнула с табуретки, по-опереточному сверкая глазами, начала носиться по кухне, собирала пожитки.– Финита ля комедия, как говорится в «Княжне Мэри» у Лермонтова! – выкрикивала она.– Мое пребывание у вас исчерпало себя! Финита, финита… Фиг вам с маслом! Ухожу!
И действительно – после обеда ушла к Зиминым, шагая по главной улице с двумя чемоданами в руках и важно поглядывая по сторонам; в недорогой, но славной шубке, в теплых замшевых сапогах, с яркой косынкой на голове – вся такая заметная и соблазнительная, что мужчины останавливались, провожали Веронику взглядами, да и сама Нина Александровна, наблюдая дезертирство домработницы через окно, залюбовалась: «Экая пава!» Однако когда Вероника скрылась в переулке, Нина Александровна в полной мере осознала значение того, что произошло. Это была катастрофа, да еще какая, ибо ровно через пять минут после нежданного убега домработницы явился Борька с лозунгом: «Хочу горячего молока!» – а в холодильнике не оказалось ни мяса, ни рыбы, ни консервов, не говоря уж о молоке, которое хозяйственная и скупая Вероника покупала понемногу, чтобы не прокисало. Еще через три минуты на глазах у загрустившего сына Нина Александровна дошла до того, что едва удержалась, чтобы не запричитать Вероникиным голосом: «Ой люшеньки, до чего я такая несчастная уродилась…» Однако юмор юмором, юмор, несомненно, вещь спасительная, но… только через три часа Нина Александровна освободилась от домашней работы, проклиная все на свете, торопливо и, конечно, небрежно оделась и полуголодная побежала в школу, где все давно знали о том, что Вероника перешла к Зиминым. К счастью, англичанки в учительской не оказалось, чему Нина Александровна так обрадовалась, что на короткое время пришла в хорошее настроение, и за три-четыре минуты до начала урока успела собраться с духом и даже аккуратно причесалась перед пожелтевшим зеркалом. В класс она вошла в обычной форме – спокойная, стройная, элегантная, умная, и сразу же, еще не поздоровавшись со всем классом, нашла взглядом парту, на которой обычно сидел Марк Семенов,– его не было, и это значило, что приходила весна все-таки настоящая. У Марка именно весной начинались головные боли и наступало депрессивное состояние. Подобные
Урок прошел обычно, если не считать того, что Лиля Булгакова за все сорок пять минут ни разу не подняла глаз на преподавательницу математики – смотрела в парту, и густой кок на ее голове походил на фигу. Что касается отпрыска помощника киномеханика Шубина, то он не отрывал от Нины Александровны обожающих, по-бараньи глупых глаз. Дитё старшины катера Евгения Валентиновича Симкина – еще одного члена комиссии по жилищным вопросам – до половины урока валяло дурака: мастерило бумажных птичек и петушков, перемигивалось с хорошенькой Симой Терентьевой и не слушало урок. Поэтому на двадцатой минуте Нина Александровна прервала объяснение и очень тихо попросила:
– Симкин, встаньте-ка пожалуйста! Спасибо, любезный!… Покажите-ка тетрадь, из которой вы выдираете страницы для серийного изготовления голубей… Что? Из чистой! Позвольте-ка вам не поверить… Милый мой, не опуститесь же вы до того, чтобы я проверяла все ваши тетради… Из какой же вы добываете строительный материал? Ну?!
– Из тетради по истории…
– Очень мило! Как раз по истории вы имеете тройку, приближающуюся к двойке… Может быть, вы хотите, чтобы я сообщила о сем факте преподавательнице истории – директору школы Белобородовой?
Симкин-младший перепугался до синюшности на щеках.
– Не надо, Нина Александровна! – жалобно вскрикнул он.– Я, чес-слово, больше не буду!
– Садитесь, Симкин… Пора повзрослеть!
Больше ничего интересного на уроке не произошло, новый материал был наипростейший, Марк Семенов болел, и Нина Александровна дала один из тех уроков, который про себя считала достаточно приличным, но отнюдь не блестящим. Два-три раза за весь урок она вспоминала об уходе домработницы Вероники, на мгновенье мрачнела, но тут же, ведя математическое доказательство, забывала о коварной дезертирше. Однако как только прозвенел звонок с урока и наступила пора идти в учительскую, где могла оказаться англичанка Зимина, Нина Александровна так стиснула зубы, что почувствовала собственные скулы – монгольские, крепкие.
Школьный день между тем прошел нормально, так как Зимина в учительскую так и не заглянула, все другие преподаватели дипломатично помалкивали, но беда, как водится, одна не ходит, и часа через три, когда Нина Александровна вернулась домой, повстречавшийся на дворе Борька сообщил, что Сергей Вадимович пришел давно с работы и лежит на диване.
– Расхворался! – язвительно сказал Борька и посмотрел на небо.– Весна, мам, а он – на тебе! – расхворался!
Потом Борька скороговоркой сообщил, что может ходить за хлебом:
– Ты только давай мне за это на кино, мам, как Ваське, когда он бегает за керосином для керосинки… А Таежное, мам, все равно будет городом! Говорят, что Шпалозавод присчитают!
Сергей Вадимович лежал на старом диванчике, читал журнал, лоб у него был наморщен, губы сжаты, как у человека, сдерживающего боль, но как только Нина Александровна вошла в комнату, он обрадованно взревел:
– Тебя мне бог послал!… Умираю от скуки, читаю прошлогодний журнал «Работницу», Борька дразнится слабаком… Утешь и развлеки. Хлеба и зрелищ! – Он живенько повернулся на бок, беззвучно хохоча, заявил: – А у тебя, слыхать, тоже беда: ушла эта… ну, Вероника… В конторе от этого столпотворенье – подхалимы приходили выражать мне соболезнование, а плановик Зимин от страха передо мной заперся в туалете…
– Перестань паясничать, Сергей. Что у тебя с желудком?
– С желудком у меня предельно плохо,– ответил он насмешливо.– Налицо полный язвенный набор: опоясывающие боли, изжога, отрыжка и, кажется… кровь. Если она не следы викалина, который я жру пудами.
Нина Александровна присела на краешек дивана, пощипывая замерзшими пальцами ниточку на мохеровой кофточке, надолго задумалась… Муж снова лежал на животе, разглядывая прошлогодние моды… Цвет лица у него был обычный, глаза веселые, вид несерьезный, но уже было заметно, что он чуточку похудел. Ах ты мать честная!