Повесть без названия
Шрифт:
...Вернувшись домой с прогулки, я уже знал, что место ампира должен заступить конструктивизм: свежий воздух отлично прочистил мне мозги. Остаток вечера ушел на вырезывание трафаретов. Когда эта деликатная работа была завершена, из кладовки появилась аэрозольная упаковка черной краски, и через минуту двери и бока шкафа уже украшали надписи, с большим вкусом разбросанные вкривь и вкось с нарочитой небрежностью: «Шкаф-шифоньер трехстворчатый... Шкаф-шифоньер трехство... Шкаф-шифо...». Надписи перемежались звездочками почетного в те давние времена Государственного
На следующий день я перетащил высохшие детали в спальню, собрал там конструктивистский шкаф в единое целое и развесил в нем свою одежду. Получилось красиво. То есть не то чтобы уж очень красиво, но как-то... захватывающе.
Первой оценила обновку моя супруга, любезно заехавшая ко мне после работы, чтобы передать мелкие остатки моих личных вещей. «Вот придурок! — сказала она. — Ну зачем ты шкаф испортил?» Я с довольным видом ухмылялся...
Однако любому раю однажды приходит конец. Моя хитрость с квартплатой вводила в заблуждение жэковскую бухгалтерию больше года, но слинявшего в Америку Цыпина бюрократы всё-таки вычислили: ему тоже, как и бывшим здешним старушкам, следовало расселяться.
Проблема крыши над головой вновь предстала передо мной во всей своей неразрешимости. Нужно было куда-то выбираться, ситуация с каждым днем становилась все более критической.
Самым логичным в таком положении было пуститься в загул. Я подразгреб дела на службе и теперь не пропускал ни одной вечеринки, ни одной пьянки у своих ближних и дальних знакомых. Первой совладелицей шкафа сделалась тогда Люська, служившая на полставки у реставраторов в Репинской академии: именно ее маечки разместились рядом с моими на полках живописного сокровища. Но потом Люськин муж что-то почуял, устроил супруге внушение... и тогда появилась Волшебная Птица: худая, скуластая, с наивными амбициями, по третьему заходу поступающая в Муху* и ночи проводившая со своими папками и мольбертами, а в светлую часть дня работавшая продавщицей в булочной на Васильевском. Шкаф вскоре принял и ее пожитки, и даже больше...
На чьем-то дне рождения, где нас познакомили, она тут же запросто разболталась, расклеилась, рассказала про пять или шесть несчастных влюбленностей, и что живет сейчас у знакомых, поскольку из последней нанятой комнаты ее преждевременно выставили.
И что тут такого? Ничто человеческое нам не чуждо. Я влез в цыпинский "москвич", отомкнул изнутри заедавшую пассажирскую дверцу, и вскоре мы уже, прогрохотав лифтом и миновав полутемную прихожую, обозревали мою огромную гостиную с софитами.
Она всё время болтала... "Пусть будет мужчина постарше, это ничего... Это даже гораздо надежнее". Я согласно кивал. "И знаешь, что он сказал мне на прощание, — не умолкала она, — ...ну, когда уже нужно было уходить? Не думай, сказал он, ни о чём, не плачь и ничего не бойся. Ты здесь, сегодня — не зря... Ты просто Волшебная Птица..."
Наконец я отправил ее в ванную. День у меня выдался тогда настолько трудным, что когда она, замотанная в тюрбан из полотенца, явилась наконец в спальню, я уже похрапывал. В изголовье горел слабенький ночник — ненавижу спать в темноте.
Тюрбан едва доходил Волшебной Птице до живота, ниже она
Несмотря на костистость, моя новая спутница проявила себя в ходе дальнейшего знакомства ласковой, нежной и пылкой, так что я ни минуты не пожалел о том, что пригласил ее в свою берлогу...
Утром солнце первым делом вышло из-за крыши дома напротив и ударило в мои окна.
— Ой!.. Что это? — Волшебная Птица, приоткрыв один глаз и сонно кутая подбородок в одеяло, дивилась моему конструктивистскому чуду.
— Не видишь? — спросил я с напускной суровостью. — Шкаф-шифоньер трехстворчатый...
— О-о! — сказала она, обращая ко мне по-детски округлившиеся глаза. — Я его... — Она не сразу подобрала слово. — Я его... хочу...
— ...Нет, правда... — снова начала она за завтраком. — Тебе ведь всё равно отсюда съезжать, куда ты его потащишь? А у меня с начала месяца будет комната.
— Хм-м... — промямлил я.
— Ну правда, правда! — Она совсем разгорячилась. — А ты будешь приходить его навещать... А хочешь, я дам тебе за него... — она замялась. — ...Тридцать рублей?.. Только потом, а то у меня сейчас совсем ничего нет.
Шкаф я перевез в комнату к Волшебной Птице на цыпинском "москвиче", на багажнике, снова разобрав его на отдельные досочки. Остальные вещи были перевезены в гараж, и уже пару ночей я оставался на работе, на сальном диванчике, — лишь бы не возвращаться через весь город в свой опустевший рай.
А потом как-то вечером мне позвонил приятель и без предисловий предложил «посторожить» за символическую плату его новую, со всей необходимой обстановкой, кооперативную квартиру. Днем позже я уже пил чай в просторной светлой кухне, неторопливо раскладывал в пустых шкафах вещи и бумаги и наслаждался покоем и уверенностью в будущем.
Ждановский шифоньер мне навестить не удалось — или адрес я записал неправильно, или Волшебная Птица снова куда-то переехала.
(* Художественно-промышленное училище им.Мухиной)
...Хрупкая, почти еще девочка, Леночка Кон, всего-то неполных два года в партии, краснея и пряча в ладони билетик в немецкую зону, бочком выбралась из купе и, мельком взглянув на Сулиашвили, легким топотком двинулась в конец вагона. Сулиашвили залился краской до корней волос. Усиевича, секретаря Цюрихской ячейки, он недолюбливал — и за купеческое происхождение, и за университет, — а Леночку тайно ревновал.
Злата Евновна пристально вглядывалась в окно, то ли считая себя выше конкуренции с "молокососками", то ли действительно ничего не замечая.
Наконец из купе с пачкой исписанных листов в руке появился Зиновьев. Ильич, Наденька и Инесса, как будто почуяв решительное движение товарища-партийца, тоже друг за дружкой выплыли в проход коридора.
— Давид Сократович, дорогой, — обратился Зиновьев к разом поскучневшему Сулиашвили, — не затруднитесь постучаться во все купе к товарищам: политинформация начинается.