Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1
Шрифт:
Здесь скучно, но в Сфаяте еще хуже. Сейчас дует сирокко, жара, духота невыносимая, даже здесь, у моря; что же в Сфаяте, на горе?! Настроение чего-то скверное, сама не знаю — почему. Чего-то хочется, чего-то жаль, не знаю, что и делать. Мамочку хочется! Она завтра не приедет, очень уж жарко. Она будет приезжать на фуре по четвергам. В середине августа нас отпустят на 8 дней.
12 августа 1921. Пятница
Зачем мне теперь писать дневник: меня больше нет, а есть актер. Это все, все и все!!!
Зачем длинные размазанные фразы, когда в душе только одно — отчаяние. В горле словно какой-то клубок вертится и не дает мне ничего ни делать, ни думать. Хочется здесь все парты, все столы опрокинуть!
14 августа 1921. Воскресенье
Видно, только по воскресеньям мне удается писать дневник. Постараюсь же отметить все, что произошло.
За эту неделю я четвертая по поведению и третья по занятиям. Здорово! Правда, по поведению я отстала только потому, что не болтаю много за столом, а точки ставятся, главным образом, за разговоры. А в занятиях я отстала умышленно: не хочу переутомляться, не хочу, чтобы у меня опять началась головная боль и галлюцинации. Несколько
19 августа 1921. Пятница
Опять дома. В среду приехала сюда, в четверг уеду. Здесь все по-прежнему, очень смешно. Начала я с Мамочкой разговор о зиме, говорили мы много, но ни на чем не остановились. Мамочка отговаривает, хотя прямо ничего не говорит. Пока подожду об этом заговаривать, успею, к тому же говорят, что нас переведут в Тулон — это не только простой слух, об этом уже говорил адмирал, что было бы, конечно, самый лучший выход.
21 августа 1921. Воскресенье
Как-то в разговоре Мамочка сказала мне, что в Париже есть какой-то русский университет, [186] куда бы меня могли принять, и если бы это было поближе и т. д. Тогда я не обратила на это никакого внимания, потом подумала об этом, хорошенько взвесила это и решила, что я бы поехала, и одна бы поехала с большим удовольствием. Учиться хочу я. В монастыре я ничего не учу, работает совсем не ум, а только язык. Скучно мне после пятого класса учить Адама и Еву. В большой класс меня все равно не поместят, да и мне это было бы не по силам. Вся цель у меня, конечно, выучить язык, да и это-то что-то сомнительно. Я уже пробыла в монастыре три месяца, а успехи очень и очень незначительны. Ну, конечно, если бы я провела в монастыре год, может быть, и заговорила бы, но целый год… а за этим годом будет другой, а где же конец?! Когда же мы уедем отсюда, о России как-то и думать нечего, хотя бы на материк. Где же мне заниматься? Ведь если кончать школу в монастыре, то я кончу к двадцати годам, а то и позже. А учиться мне хочется. В Париж-то меня, конечно, не пустят: и денег нет, и визы нет, да и Мамочка не захочет отпустить меня одну так далеко. Но как бы мне хотелось! Я уже не ребенок, и смогла бы прожить и одна. Но об этом нечего и думать. У меня уже другая мысль: в Сербии — Харьковский институт, там же и Александр Васильевич, да и в самом институте у Папы-Коли много знакомых; если бы как-нибудь поместить меня туда, но опять-таки, нет денег. Об этом я еще поговорю. Бог даст, кое-что и выедет. Это моя последняя надежда. Неужели же мне придется унывать целый год, а может быть, и больше, в этом монастыре, где тупеет разум и немеет язык. В Сфаят я тоже не хочу: будут драмы. А в душе у меня сейчас драма! Выйдет из меня недоучка, недоросль; одним словом, ничего хорошего, ничего из того, что я бы хотела. Придется бросить все, учить язык, чтобы зарабатывать хлеб. Вот мое будущее. Цели в жизни не вижу, красоты ее не чувствую. Вот откуда у меня такие мрачные взгляды на жизнь, вот откуда у меня отчаяние и такая безысходная тоска, которая так огорчает Мамочку и поражает тех, кто читает мои стихи. А как же не быть ей? Я знаю, что на долю каждого человека положено одинаковое количество и горя, и радости; я знала много радости, теперь мне осталось только горе. Я знаю и чувствую, что будущее мое будет очень нерадостное, и, как ни тяжелы мои дни теперь, они будут самыми счастливыми во всей моей жизни. Что же будет дальше!!! Предаться безумию, вот спасение!
186
Речь идет о Русском народном университете, открытом в Париже в 1921 г. по инициативе Русской академической группы, с целью дать русской молодежи гуманитарные знания. С докладами на исторические темы выступал в Университете и Н. Н. Кнорринг после приезда в Париж.
16 сентября 1921. Пятница
Последний раз я писала в Сфаяте. После этого я опять купалась в море, опять, конечно, хворала, так что пошла в пансион не 1-го, а 4-го, в воскресенье. Но, должно быть, я вышла еще слишком рано, потому что в тот же день у меня был обморок. Вечером все девочки, кроме Ольги, были наказаны за то, что разговаривали в дортуаре, и их отправили спать сейчас же после ужина. Мы с Ольгой были в саду. Нас караулила монашка красного класса (как я в ней разочаровалась) и все время заставляла нас бегать. Я чувствовала себя отвратительно: первый день, как встала, протащилась по жаре 6 километров, обморок… Ольга сказала ей, что «Irene больна». — «Если бы Irene была больна, то она осталась бы дома, а так как она пришла, то, значит, она здорова, а если она здорова, то должна бегать». Таков был ответ монашки. После этого мне все время нездоровилось, а в четверг я совсем слегла. Началось все с желудка. Так как в четверг был праздник, то был очень плотный обед: на первое был суп с лапшой, он был страшно горячий, а так как в приемные дни настроение бывает такое, чтобы все делать скорее, то мы подлили туда воды, получилась такая гадость, что вспоминать тошно. На второе была дыня, причем была прочитана целая лекция о том, что если дыня дается к десерту, то ее надо есть руками, а когда она на второе, то едят ее вилками. На третье была курица, я уже ее ела с трудом. Потом было картофельное пюре, но уже все ели через силу, а потом еще кусок пирога. Когда мы вышли из-за стола, то мне было что-то не по себе. На прием ко мне пришел Папа-Коля, я уже еле видела. Как раз в этот день были Наташины именины, [187] к ней пришла тетя с сыновьями Мостиком и двухлетним Володькой. Наташа угощала меня пирожным — это было уже слишком. Ее тетя скоро ушла, пришел Лялин папа, больше никого не было. Я совсем расквасилась, притом мне страшно хотелось пить. Папе-Коле тоже что-то нездоровилось, и он молчал. В другом углу сидел Лялин папа и тоже дремал. Никто ни слова. Такая веселая картина! Мне даже досадно стало: стоило для этого тащиться в такую даль, не мог
187
Речь идет о тетке Наташи Кольнер со стороны матери — Лидии Антоновне Ирмановой, о ее сыновьях (Мостике и Володе) и об отце Ляли (Ольги) Воробьевой — А. А. Воробьеве.
188
Выпейте, вам станет лучше. Будьте мужественной, моя маленькая (фр.).
20 сентября 1921. Вторник
В воскресенье 11-го утром в класс входит начальница и говорит: «Здесь должен быть ремонт, и потому я вас отпускаю на 8 дней домой». В тот же день на прием ко мне пришли Мамочка с Папой-Колей, и мы поехали домой. Я не могла идти пешком, и меня привезли совсем больную. Думали, что у меня брюшной тиф. Но все обошлось благополучно, только у меня была желтуха. Потом мы получили из монастыря письмо, где говорилось, что нам надо возвращаться только 3-го октября.
22 сентября 1921. Четверг
В Корпусе происходит очень неприятная история. Она уже тянется давно и никак не может кончиться. Дело вот в чем: в цейхгаузе были какие-то грязные-прегрязные куски бязи, из которых было решено делать портянки, но предварительно их дали выстирать 2-ой роте. Лень кончать…
25 сентября 1921. Воскресенье
«Вот лето и прошло. Почувствовала ли ты его, Ирина?» Я здесь повторяю те же слова, какие писала в дневнике год тому назад. Лето прошло, но опять, как и в прошлом году, я не чувствовала его. Прошел целый год, год больших и сильных переживаний, время летит, время не ждет, а я его и не чувствую, не ловлю его, не пользуюсь им. Я сейчас просматривала мой второй дневник (самый любимый из всех моих тетрадей), и попалось мне то место, где вложен у меня сухой осенний листок и где писала о том, что этот листок будет мне вечно напоминать, «что жизнь только одна, что время не останавливается, что каждый день, каждое мгновение нужно жить, жить полной жизнью, а не ждать». Я согласна с этим. Надо жить, не теряя времени, да оно как-то само собой теряется. У меня сейчас есть одно большое желание, уйти из монастыря. Я уже об этом как-то писала, больше писать не хочу. Если же мне это не удастся (а мне бы только этого и надо), то значит, что уж такова моя судьба и надо покориться. Ведь ношу же я крестик «терпенья», даже выцарапала там: «Претерпевший до конца — спасется», значит, мне надо терпеть все, до самого конца. Если я не брошу монастырь, тогда я уже покорюсь навсегда, больше не будет ни одной жалобы, ни одного намёка… Тогда вся моя жизнь свернется в сторону, я вырасту, возмужаю сердцем, но останусь глупым, беспокойным ребенком. Там я отвыкну от людей, там я научусь молчать, научусь скрываться под маской. Значит так надо, и я буду терпеть. Как мне ни будет тяжело, я не пророню ни одного слова, ни одного звука. Значит, так надо.
Но пока я еще живу. Мне еще осталась неделя. Она моя. Но я знаю, что проведу ее так же глупо и бессмысленно. Я нездорова. Вот уже больше месяца, как я чувствую страшное недомогание, во всем слабость и усталость. Потому-то такая я вялая и скучная, такая равнодушная ко всему и инертная. Мамочка все думает, что я распускаюсь, никак она не хочет понять, что я больна. Я и сама не могу понять, что со мной. Постоянно голова болит, нервничаю, все реву. То вдруг электрический ток пробежит по телу, руки задрожат, все так и валится, ноги подкашиваются и сама не своя. А все думают, что если не лежу в постели и жару нет, то, значит, здорова, значит, надо быть живой и веселой. (Рассуждают, как монашка красного класса!) А как бы мне хотелось теперь… не надо бы эту мысль допускать, но мне бы очень хотелось теперь заболеть, заболеть серьезно, с жаром, с бредом, пролежать бы в свое удовольствие месяца полтора. Скверная мысль, соглашаюсь, но зато редкая правда.
Потом я теперь стала страшно на все раздражаться и нервничаю, по всякому поводу расстраиваюсь. Разве это было когда-нибудь, когда я была здорова? Много плакать стала, правда, так, чтобы никто не видел, но все-таки. Нет сил сдержать себя. Разве мне не тяжело смотреть, как Папа-Коля стирает!? Ему-то я ничего не скажу, а потом плачу. И знаю, что глупо, а все-таки плачу. Потом — предмет моих печальных размышлений, это — Врангель. Мне его невыносимо жаль, так болею за него. Везде, где только встречается его имя, где-нибудь в разговоре или в газетах, везде отзываются о нем с такой насмешкой, иронически, все стараются его уколоть, унизить, обвинить; небось, в Крыму все так лебезили перед ним, а теперь мало того, что оставили его одного, да ругают и судят, все еще стараются очернить его, оскорбить, унизить… Сколько иронии, сколько сарказма связано теперь с его именем. За что, за что же, Господи?! Вот и плачу я, целые дни плачу, как будто ему-то от этого легче.
Наташа с самого своего приезда в Сфаят со мной не разговаривает, странная она. Еще в прошлый отпуск она мне прислала письмо (в стихах), где в самых трагических выражениях говорит, что «ты меня бросила, ты больше не хочешь со мной дружить, ты предпочла меня другой девчонке (намек на Лялю или Нину: она меня страшно ревнует), ты меня теперь стала презирать, так уйди ж от меня» и т. д. Я ей тогда ничего не ответила. А в следующий раз, как мы приехали в Сфаят, она мне не сказала ни одного слова. Даже смешно, куда я прихожу, она моментально оттуда уходит. Подружилась с Ируськой Насоновой, с Шурёнкой, в общем, со всей детворой и, верно, думает наказать меня своим презрением. Однако сегодня не вытерпела, подошла к двери и говорит: «Ирина, ты не можешь дать нам карты?» Я посмотрела на нее с удивлением и ответила: «Я не знаю, где они». Да, я уже давно поняла, что она мне не пара и уже много раз жалела о бывшей дружбе: я уже второй раз поддаюсь на удочку: первый раз с м<ада>м Александровой, второй раз — с Наташей. Но Наташа существо безобидное, она ничего плохого не сделает, а если она станет чего-нибудь болтать из того, что я ей говорила, то и я в долгу не останусь, тоже развяжу язык, а она этого страшно боится.