Повесть о бедном солдате
Шрифт:
Газеты быстро расхватывали. Весь отряд красногвардейцев, собравшись на мосту, с волнением слушал, как Фира громко и торжественно читала:
«Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.
Да
Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов.
25-го октября 1917 г., 10 ч. утра».
И вот это «25 октября 1917 года», то есть сегодняшний день, и «10 часов утра», то есть сегодняшнее утро, больше всего потрясли, больше всего убедили Серникова. Вот и произошло все, чего он так страстно ждал, все, что обещали большевики и Ленин. И пока вокруг него громко ликовали сорок красногвардейцев его отряда — орали, обнимались, грохотали сапогами по дощатому настилу моста, — Серникову вдруг вспомнилось далекое июльское утро, кухня в квартире на улице Широкой и слова сестры Владимира Ильича: «У него своя война, война насмерть с буржуями и помещиками. За что его ловит Временное правительство? За то, что он требует войну немедленно прекратить, землю отнять у помещиков».
А ведь эти самые слова и напечатаны сегодня в газете! Не он ли их писал?.. И Серников улыбнулся. Вот ведь как все в точности по его и вышло. И еще обрадованно подумал: ловило его, ловило Временное правительство, а теперь он, Ленин, это самое правительство и сковырнул.
Одно только обстоятельство немного портило ему настроение: сам-то он, Серников, выходит, почти ничего и не делал. Ну, охранял мост, ну, обучил отряд красногвардейцев, а больше-то и ничего. Даже юнкеров с моста не пришлось прогонять — сами ушли. А ему-то представлялось, что все будет, как говорил Федосеев: пойдут они прогонять министров-капиталистов, те, конечно, не захотят уходить, и тогда Серников с Федосеевым и с другими солдатами пригрозят им штыками, и тут уж министры-капиталисты сразу побегут, как тараканы. Сейчас же придут на их место свои министры и, конечно же, товарищ Ленин, и первым делом объявит о мире и велит делить помещичью землю.
А выходит, все уже сделалось, и, видно, без штыков. Оно, конечно, так-то и лучше, а все же… Нет, не мог он сразу объяснить, чего ему не хватает, пока не почувствовал: действовать собственными руками, а может и винтовкой, а может и штыком, чтобы потом, когда начнет в собственной деревне землю по справедливости делить, имел бы он право прямо сказать: «Я за нее дрался!», и чтобы потом, когда начнет ее пахать, самому себе сказать: «Моя землица, моими руками отвоевана!»
Пришла обещанная смена, и, сдав посты, Серников велел вести отряд на отдых, а сам отправился в Смольный.
В Смольном он собрался было идти на третий этаж, в знакомую ему уже комнату Военно-революционного комитета, но увидел внизу Федосеева.
В одной из комнат первого этажа располагался штаб Красной гвардии. Дверь в комнату стояла нараспашку, сюда поминутно входили и выходили солдаты, матросы, красногвардейцы. Вот через эту-то дверь, сквозь пелену табачного дыма, Серников и увидел рыжеусого
— Чего смеешься-то? — прогудел Федосеев, завидев усмехающегося Серникова и протягивая ему свою ручищу-лопату. Услышав про Саваофа, он и сам расхохотался. — А что? А ведь верно! Мы теперь почище Саваофа чего-нибудь соорудим. Пожелаем — и будет рай. Ладно! — посерьезнел он. — Тебе с твоим отрядом есть важное задание: к пяти вечера явиться на Большую Морскую, к арке Главного штаба. Знаешь? Начинаем окружение Зимнего. Если к вечеру не сдадутся, будем брать штурмом. Кое-где мы уже заняли позиции.
— Постой-ка! — опешил Серников. — Кто это должен сдаваться? Утром ведь в газете было: Временное правительство… это самое… разложено.
— Верно! Власть в наших руках, весь Питер — наш. А эти дурни, министры-капиталисты, засели в Зимнем и не выходят. У них, брат, и войска есть, ну, большей частью юнкера, да еще бабский батальон, да казачишек сотни две или три. Однако позиция у них выгодная: по открытой площади не сразу подберешься. Будем ждать темноты.
«Так… — Серников даже повеселел. — Стало быть, найдется еще его штыку работенка, может еще все сойтись таким манером, что именно ему, самолично, доведется давать этим министрам по шапке, а ежели что, так и штыком».
Он уже собрался было уходить, но внезапно, о чем-то вспомнив, повернулся и, нагнувшись к уху Федосеева, негромко спросил:
— Слушай, а где теперича Ленин? Не тут ли, в Смольном? А? Да ты не бойсь, я ведь молчать умею.
Федосеев вдруг гулко, как в бочку, радостно захохотал!
— Эй, ребята! — крикнул он прямо в гущу людей, набившихся в комнату. — Вот этот, — ткнул он пальцем в Серникова, — все еще за товарища Ленина опасается, думает, наш Ильич скрывается где-то.
Многие засмеялись, радостно загудели, а Федосеев крикнул, да так громко, словно весь мир хотел оповестить:
— Тут Ленин, в Смольном, с нами Ильич!.. Стой! — спохватился он. — Да ведь он еще вчера ночью через мост Александра II перешел. Ты ж там караул держал!
— Ну! — Серников в волнении схватил Федосеева за руку.
— Вот тебе и ну! Он же у тебя под самым носом и прошел.
— Так этого… гражданских-то велено было пропущать.
Федосеев хлопнул себя по коленям, рассмеялся пуще прежнего.
— А ты что, жалеешь, что Ленина не задержал?
Серников отшатнулся и даже сплюнул от досады.
— Ну, а какой он нынче, Ленин-то? — спросил он.
— А такой, что сразу его не признаешь. Усы-бороду сбрил, явился вчера в пальтеце простецком, в кепочке, в косоворотке — ну рабочий и рабочий. Вот щека только платком подвязана, будто зубы сильно болят. — В этом месте Серников охнул, вспомнив одного из вчерашних поздних прохожих. — Его и в Смольном-то не сразу признали.
— Значит, здесь он, в Смольном? — обрадовался Серников.
— Где ж еще. Он-то всем и руководит.
Серников помолчал, потоптался и негромко спросил: