Повесть о бедном солдате
Шрифт:
Мария Ильинична видела, что с солдатом творится что-то непонятное. На острых его скулах проступили красные пятна, жиденькие брови свелись в одну ниточку, отражая работу мысли, одну минуту ей казалось, что глаза его наполнились слезами. «Обманутый, — подумала она. — Один из миллионов обманутых». Она вовсе не чувствовала к нему неприязни, хотя именно он проявлял такое усердие в обыске. Напротив, этот солдатик (о таких именно и говорят «солдатик», а не солдат) вызывал даже чувство жалости. И, повинуясь этому чувству, она тронула его за рукав и сказала:
— Хотите, можете взять эти письма, товарищам почитаете.
Серников
— Спасибо вам.
И тут же принялся суетливо прятать письма за пазуху. Застегнув шинель, он встал и неожиданно для самого себя объявил:
— Так мы, стало быть, пойдем.
Он сам не понимал, как пришло к нему такое решение, как осмелился он самовольно покинуть пост, только чувствовал, что оставаться здесь, чтобы подстеречь Ленина, он не может. Впервые в жизни не испытывал он никакого страха перед начальством, и если бы кто-нибудь опросил его сейчас, что с ним случилось, он ответил бы: «Так что взбунтовался».
Прихватив винтовку, он вышел в прихожую и решительно объявил Федоту:
— Пошли!
— Ты что, сдурел, Недомерок?
— Я тебе не Недомерок, а начальник караула. Приказываю: пост снимаю, пошли отсюдова.
Федот от удивления открыл щербатый рот, но, пожав плечами, — ему на все было наплевать, — отправился за Серниковым, который уже спускался с лестницы.
— О-ох, поспать бы сейчас, — проговорил Федот уже на улице. — Слышь, а ведь влетит тебе за это самое, за самовольство-то. Хотя нынче слобо-ода. — Он широко зевнул.
В казарме Серников сам разыскал фельдфебеля и доложил:
— По приказу господина юнкера оставлен был в квартире пост. Я — за начальника. Пост этот я снял, потому как товарищ Ленин никакой не шпион германский.
От такой неслыханной наглости фельдфебель не то чтобы побагровел, а стал даже синим.
— Что?! — заорал он, выпучив глаза. — Самовольно снял пост? Да тебя ж за это под суд! Под расстрел! Бунт?! Погоди-ка, сперва я с тобой сам разделаюсь! — Он поднес к носу Серникова свой кулачище, которым не раз дробил солдатские зубы.
Но Серников, всегда робевший и осмеливавшийся произносить только такие уставные слова, как «Рад стараться», «Никак нет» или «Так точно», на этот раз ничуть не оробел. Отступив на шаг, он быстро передернул затвор винтовки, с которой так и не расстался, и коротко, даже как-то сквозь зубы, произнес:
— Застрелю!
С минуту ошеломленный фельдфебель стоял как истукан, выпучив глаза, потом круто повернулся и зашагал. «Ротному пошел докладать», — равнодушно подумал Серников и отправился в казарму. «Ежели придут арестовывать, стрелять буду, а не дамся», — решил он.
Но ни ротный, ни фельдфебель в казарме так и не появились, и это показалось Серникову признаком одновременно и отрадным и зловещим. Отрадным потому, что сейчас, значит, оставят его в покое и он сможет еще раз хорошенечко подумать обо всем, что с ним случилось, а зловещим потому, что если господин ротный сразу не призвал бунтовщика к ответу, значит, вместе с фельдфебелем задумал какое-нибудь особое наказание.
Тем временем Серников вместе со всей ротой сходил пообедать, потом поужинать и наконец улегся спать. Но сон к нему не шел: он думал. Значит, с этим господином товарищем Лениным его обманули. Ах, гады, ведь окажись Ленин дома, Серников и в самом
И тут так ему стало обидно, что столько лет его обманывали все-все — и сам царь, и этот новый правитель Керенский, и господа офицеры, и фельдфебель Ставчук, и юнкера, и господин управляющий, — что он не выдержал и заплакал. Плакал он тихонько, засунув в рот кулак, вздрагивая всем телом и удивляясь забытому соленому вкусу слез. Обида огромная и злая, как зверь, царапалась и ворочалась в нем, не давала покоя и была так сильна, что хотелось завыть. Незаметно для самого себя он заскулил, тихо и жалобно, как собачонка.
И вдруг кто-то потряс его за плечо.
— Ты чего это, Недомерок? — услышал Серников голос соседа Корзинкина, пожилого солдата со шрамом, пересекающим лицо наискось — от уха до подбородка. — Чего, говорю, скулишь? Ай обидел кто?
Леонтий замер, испуганный и удивленный. Никто никогда не интересовался его душевным состоянием, никто никогда не проявлял к нему участия, первый раз в жизни его пожалели. От этой мысли Леонтию сделалось еще горше, и, не в силах сдержать себя, он затрясся от рыданий.
«Эх, вот ведь незадача, — прошептал сам себе Корзинкин, топчась у койки и с недоумением поглядывая на вздрагивающую под суконным одеялом спину соседа. — До чего ж скрутило парня!.. Как его по фамилии-то? Черт, не знаю ведь… Недомерок и Недомерок. Гм…»
— Слышь, что ли, пойдем покурим. А? Ну ладно, будя, чай, не девка. — И он неумело погладил вдруг притихшего Леонтия по плечу.
Последний раз судорожно всхлипнув, Серников выпростал из-под одеяла ноги и как был, босой и в кальсонах, пошел за Корзинкиным в курилку. Тут, присев на пол и жадно затягиваясь дымом цигарки, он торопливо и немного сбивчиво поведал случайному собеседнику все, что произошло с ним за последние сутки, а потом и обо всех обманах, которые он терпел всю жизнь.
— Стой-ка, — заинтересованно сказал Корзинкин. — Стало быть, это ты с юнкерами за товарищем Лениным охотился?
Серников только вздохнул и горестно покивал головой.
— Та-ак, — протянул Корзинкин. — Погоди-ка здесь, я сейчас возвернусь.
Он торопливо затопал в спальню и скоро вернулся. Вместе с ним пришел председатель полкового комитета рыжеусый Федосеев. Оба были одеты по всей форме. Огромный и массивный, как конь, Федосеев с удивлением поглядел сверху вниз на сидевшего у стены на корточках Леонтия и вдруг дружелюбно спросил: