Повесть о Болотникове
Шрифт:
— Хлопка-Косолапа везут! — крикнул одноглазый холоп в рваном распахнутом тулупе.
— Эй, полно!
— Верно, крещеные! Под Москвой у него с Басмановым было. Государевых людей, бают, без числа побито!
— Эх, воров — што грибов!
Толпа, рассыпавшись, побежала к воротам.
— Вали, ребята! Поглядим, каков он есть, Хлопок-Косолап!..
«…И преста всяко дело земли… и не обвея ветр травы земные за 10 седмиц дней… и поби мраз сильный всяк труд дел человеческих
Привозный хлеб зорко стерегли закупщики. С утра поджидали они возы, толпясь у застав. Сторговав зерно, боярские люди набавляли «много цену». Покупать хлеб прежней мерою — бочками — стало не под силу московскому люду. Объявилась неслыханная мера четверик.
Вотчинники гнали от себя холопов, не желая кормить их, но отпускных не давали.
Холопы питались милостыней, шли на Комаринщину, мерли с голоду на дорогах. «Нас, сирот, никто не примет, — говорили они, — потому что у нас отпускных нет».
У городских стен в четырех местах раздавали казну — на человека в день по одному польскому грошу. Толпы кинулись в Москву. Опустел торг. Сильнее стал голод. Неведомо кто распускал слухи:
«В Новгород прибыл немецкий хлеб, да царь не принял его, велел кораблям уйти обратно».
И еще говорили:
«Казаки на Дону караван грабили и хвалились: скоро-де будут они в Москве с законным царем».
Каждый день прибывали новые люди, а город, казалось, пустел, замирал — такова была принятая им на себя печать смуты. Бояре прятали хлеб. Всюду шептали «укоризны» на царя Бориса. «Овса полны ясли, а кони изгасли», — со злобой говорил народ.
Осенью ко двору прибыл датский царевич Иоганн. Ему устроили пышную встречу.
Царевич ехал на пестром, как рысь, аргамаке. Он был очень юн. По сторонам шли стрельцы с батогами «для проезду и тесноты людской».
Нищий, голодный люд радовался приезду Иоганна. Столь горька была ярость скудных, убогих лет, что всякий блеск ослеплял и обманывал надеждой.
И во дворце радовались. Пестрый, как рысь, аргамак был одним из многих подарков, которыми пожаловали датского гостя. Дочь! Ксения! Сватовство! — вот что занимало мысли царя…
В тот же день Борис и Семен Годунов вошли к Ачентини.
Итальянец выправлял мятые места у кубков. Кругом лежал «снаряд» — все, что потребно к золотому делу: пилки, наковаленка, волоки, чекан.
Франческо быстро прижился в теремах. Он ловко перенимал русскую речь, усердно работал и столь же усердно отвешивал поклоны царю и боярам. Венецианец надеялся не с пустыми руками покинуть Москву.
Борис остановился, разглядывая золотодельный снаряд и цветные камни, залившие стол сухим и жарким блеском.
— Царевичу Егану, — сказал он, — выгранишь для перстня синий корунд [26] да распятье сделаешь на агате черном.
Резчик Яков Ган, бледный,
— Сие што? — спрашивал Борис, касаясь рукой то одного, то другого камня.
Франческо отвечал. Яков Ган каждый раз пояснял ответ.
— То алмаз, — говорил итальянец, — ест и режет все камни, а сам не режется…
26
Корунд — камень сапфир.
Цветные оконницы освещали палату и стоящих в ней людей зеленью, багрянцем, летучей синевою. Горкою ясного, нестерпимого для глаз праха лежал толченый камень, похожий на алмаз.
— Им камни шлифуют, — говорил Франческо, — если же выпить с водою — смертно.
— Смертно… — глухо повторил Борис и погрузил пальцы в холодную светлую пыль, словно проверял слова итальянца.
Внезапно он повернулся и быстро вышел прочь из палаты.
Резчики, склонившись, растерянно смотрели вслед…
Борис ожил с приездом Иоганна. Он радовался за Ксению, забыв о голоде, свирепствовавшем от стен Кремля до окраин царства. Спокойствие его длилось недолго: Москву поразил мор.
Люди падали на улицах и торгах, их било о землю, и они, синея, застывали в корчах. Простой народ хоронили в домах, заколачивали потом окна и двери. Обували в красные башмаки, отвозили на погосты бояр.
Заболел царевич Иоганн.
Докторов — Рейтлингера и Фидлера — позвали к Борису. Царь сам повел их в Аптекарский приказ.
— Лекарства, — сказал он, — хранятся здесь за печатью; без дьяка сюда никто не ходит. А вы ходите, когда будет нужда, берите все, что потребно; старайтесь неоплошно, — царевич здоров бы стал.
Фидлер, уходя, проговорил:
— Государь, по слову твоему я братьям своим писал и получил ныне ответ. Фридрих, что в Праге живет, желает к тебе в Москву ехать.
— Ладно, — молвил Годунов, — ступай!..
Царевичу давали немецкие воды, тимьянную водку и сандаловое дерево в порошке для «прохлажденья крови». Тихо стало во дворце, у Ксении в терему. Попугаи тревожно кричали в клетках.
В конце осени в шестом часу сумрачного дня царь с боярами пошел пешком к дому Иоганна.
Они пробыли там долго, и, когда возвращались, наступила ужо ночь. Косой дождь прибивал к коленям царя плащ — ферезею. Он шел с торчащей вперед бородой, дородный, хромой и страшный. От него с рычанием убегали собаки. Не доходя Кремля, он споткнулся о бревно.
Тогда сорок бояр зажгли по свече. Так вошли они в терема. В Крестовой палате их встретила Ксения. Она смотрела мертвыми глазами.
— Дочь моя, — сказал, не глядя на нее, Борис, — мы потеряли твою радость и мою сердечную отраду…