Повесть о днях и делах комсомольской ячейки
Шрифт:
— Вася, — подошел он к работающему на токарном Димитриеву, — дело есть.
— Чего?
Зашептались, смеются. Подошел Бугрин, посвятили и его в свою выдумку. Смеху прибавилось. И скоро все знали о шутке, выдуманной Петькой.
— Ловко…
— Смотрите, чтобы несчастья не было.
— Волков бояться — в лес не ходить.
— Пока еще с этого люди не умирали.
— А Петька Миронов возился около трубки Ионы…
Ребята смеялись, давая советы:
— Ты побольше всыпь-то.
— Не жалей
— Брось, Петька… Немного давай, а то, смотри, греха какого-нибудь не вышло бы…
А тот:
— Не учи, сам знаю. Но, — обращаясь ко всем — смотрите — не выдавать, ежели что…
Минут через двадцать вошел Иона и как всегда первым делом — за трубку. Сорок глаз следили за ним… Он спокойно взял ее, пальцем — чтобы потуже было — нажал на табак. Подошел к горну. Поковырялся там. Всунул уголек. Запыхтел. Глаза настороженно следят. А через минуту… вспыхнуло… и Иона, ухватившись за лицо, истошным голосом закричал.
— Что… наделали?.. Ой… больно… Глаза…
Мастерская ответила безмолвием. Тишина. И только Петька:
— Что мы наделали…
Подбежали к Ионе. Тот валялся на полу, стоная и крепко укрывши лицо руками.
Прибежали из соседней монтажной. Крики Ионы донеслись и туда…
— Что случилось?
Митя Якимов подбежал, нагнулся над Ионой, приподнял его и увидел окровавленную массу вместо хорошо знакомого лица Ионы…
— Что случилось?.. Кто сделал?!
И из угла виновато:
— Он трубку раскуривал…
— Ну, а дальше?
— Дальше… — и уже смелее раздался чей-то голос — взрыв, и он упал…
Голос Петьки придушенный, дрожащий:
— Не выдавай, ребятки…
Якимов сразу: — Кто кричал? Молчание.
— У-у, — протянул Якимов… Сволочи вы, а не люди…
Иону положили в принесенные носилки и отнесли в приемный покой…
Мастерская наполнилась рабочими со всех цехов. Молчали. Петька Миронов забился в угол и не то рыдал, не то лязгал как-то зубами. Каждый старался не глядеть в глаза другому.
А потом словно прорвало. Заговорили разом. А из гомона басистый голос:
— Ну, братцы, особенно из-за жида беспокоиться нечего. Было б из-за кого…
— Что же жид-то по-твоему не человек?
— Человек-то он человек. Да не такой как мы. Жид — одним словом.
— Бросьте, сволочи… — возвысился голос вернувшегося Мити. — Иона — еврей. Верно. Ну, а зачем так делать-то? Зачем увечить человека? Что он плохо кому-нибудь сделал? Или он как работник хуже хотя бы тебя вот, Журавлевский.
— Да ты меня не замай… — снова покрывая все, произнес голос басистый. — Я-то тут не при чем… Я просто так…
— Вот-то и плохо, что мы все просто так. И благодаря вот этому «просто-так», человек погибает.
— Ничего, жиды живучи. Выживет…
— Выживет, говоришь. А если нет. А если он останется слепым? А ведь у него шестеро
— Власть поможет… Она-то, ведь, ихняя.
— Брось, Журавлевский. Сам не знаешь, что говоришь. Чьи ты слова-то перепеваешь? И тебе ли? рабочему? их говорить? «Ихняя». Врешь. Твоя, наша власть. Мы с тобой вместе неделю тому назад поднимали руки за нашего депутата в Совет. Вот тебе и власть. А ты говоришь — «ихняя»…
— Правильно, Митя… — Верно говорит парень.
Якимов возбужденно:
— Ну, кто затеял-то?
А Журавлевский снова:
— Да твои комсомольцы… Вон Петька Миронов…
— Петька, ты.
— Да не думал я, Митя, что так выйдет-то… — И слезы у парня… — Я думал, что так… ничего… Предложил пороху подсыпать в трубку. Ребята одобрили. Вот они все тут. Я положил. А вышло вон что…
— Ладно. Иди в коллектив. С тобой особый разговор будет, а сейчас давайте-ка, ребята, по местам. Работа не ждет.
Вечером, после окончания работы, в проходной, в завкоме, в коллективе партии и комсомола, везде, в каждом уголке разговор о «шутке».
Иону отправили в больницу. Нелецкая каждый час звонит туда. Последние сведения: сильный ожог всего лица. Глаза не пострадали.
В коллективе комсомола — Якимов и Сахалинский. Ребята уже разошлись. Иосиф Сахалинский усиленно убеждает Митю:
— Нет, Митя, как хочешь, а разъяснительную работу по случаю с Ионой придется тебе взять на себя. Не могу я. Не поверят мне, скажут — сам еврей, так за своих заступается. Пожалуй, если я буду выступать, то и меня покроют.
— Эх, Оська, не ожидал я от тебя такой вещи. Не по-большевистски это. Ну и что ж, что еврей. Неужели поэтому и труса праздновать нужно. Нет, милый. Ты — еврей, так ты поди и расскажи о себе. Мне-то ты рассказывал. Ведь только твоя речь правдивая. Речь о самом себе сослужит нам большую службу. Ты сам помнишь о погроме. Помнишь о твоей сестренке, что штыком прикололи к стене. Ты сам с революции в комсомоле, и на фронтах, и сейчас работаешь на дворе. Расскажи о самом себе, Ося. И это будет верно. А так прятаться, бояться — неправильно будет. — Хуже. Вот, мол, боится. А ты не бойся и разъясняй! А за меня не беспокойся.
— Но по-моему мало разъяснительной работы. Нам, по-моему, сейчас нужно взяться за пересмотр нашей комсомольской работы. Систему надо пересмотреть. И начинать ее нужно не с обкома или райкома, а с цеха, с мастерской, звена.
— Случай с Ионой нам и нужно использовать для этого поворота. Повторяю тебе еще раз, Ося, что все, что мы имеем: вечеринки, пьянство, прогулы — все это только от того, что ребятам некуда деваться. Энергии много, а провод-то один. Переключить эту энергию надо на что-то разумное, полезное. И нужно это начать сейчас.