Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3

Сикибу Мурасаки

Той осенью Сайсё-но тюдзё получил звание Тюнагона. С каждым годом он становился все прекраснее, росло и его значение в мире, но тягостные думы все чаще омрачали чело.

Теперь он знал истину, но это еще более увеличивало его страдания. Право, легче было бы оставаться в неведении. Уносясь мыслями к последним дням Уэмон-но ками, он желал одного – целиком отдаться служению, чтобы облегчить бремя его и своих прегрешений. С трогательной нежностью опекая старую Бэн, он не упускал случая угодить ей, хотя и старался делать это незаметно, чтобы не возбуждать ничьих подозрений.

Однажды Сайсё-но тюдзё вспомнил, что давно не бывал в

Удзи, и отправился туда. Была Седьмая луна. В столицу осень еще не пришла, но в окрестностях горы Отова дул холодный ветер, а склоны Макино начинали расцвечиваться осенними красками. Чем дальше в горы, тем прекраснее становился пейзаж, представавший его взору.

Восьмой принц был рад гостю более, чем когда-либо, и поспешил поделиться с ним своими тревогами.

– Я был бы вам чрезвычайно признателен, – сказал он, направляя разговор к предмету, более всего его занимавшему, – если вы найдете возможным наведываться к этим юным особам и после моего ухода. Смею ли я надеяться, что вы не оставите их своими заботами?

– Неужели вы думаете, что я забыл? Ведь мы уже говорили с вами об этом. Правда, я стараюсь избегать всего, что привязывало бы меня к этому миру, и мне нечего ждать от будущего, но, пока я жив, они могут во всем полагаться на меня. Это я вам обещаю, – сказал Тюнагон, и принц вздохнул с облегчением.

Стояла поздняя ночь. Вот из-за туч выплыла луна, озарив окрестности ярким сиянием. Видя, что она вот-вот скроется за горою, принц принялся читать молитвы, и звуки его голоса проникали до самой глубины души. Затем разговор перешел на прошлое.

– Как проводят эти дни в столице? – спросил принц. – Прежде в лунные осенние ночи люди собирались во Дворце и услаждали слух музыкой. Одареннейшие музыканты приходили, чтобы показать свое искусство, но ничто не волновало так воображение собравшихся, как нежнейшие звуки струн, доносящиеся из-за занавесей женских покоев. А как любезно сообщались друг с другом прислуживавшие Государю дамы! Разве можно было поверить, что дух соперничества снедает их сердца?

Так, женщины незаменимы в часы утех, большего от них и требовать невозможно, однако именно к ним с неодолимой силой влекутся сердца. Стоит ли удивляться тому, что их существование почитается греховным? Да, родительское сердце обречено блуждать во мраке (3), но разве сыновья доставляют нам столько волнений? За дочерей же не перестаешь тревожиться даже тогда, когда, казалось бы, пора примириться с тем, что все усилия тщетны и предопределения не избежать.

За этими рассуждениями скрывалось столь явное беспокойство за судьбу собственных дочерей, что сердце Тюнагона дрогнуло от жалости.

– Вам хорошо известно, как далеки мои помыслы от этого суетного мира, – сказал он. – Поэтому вас вряд ли удивляет отсутствие у меня каких бы то ни было пристрастий и талантов. Единственное, от чего я не могу отказаться, хотя и признаю всю тщетность этого занятия, – это музыка. Впрочем, даже мудрый Касё [150] когда-то вскочил и заплясал…

150

...даже мудрый Касё... – Имеется в виду Кашьяпа, один из десяти великих учеников Шакья-Муни, который, согласно преданию, услыхав однажды звуки струн, вскочил и заплясал, забыв, что находится перед Учителем.

Судя

по всему, ему очень хотелось снова услышать чудесную мелодию, которая так внезапно оборвалась в то туманное утро. Рассудив, что это будет первым шагом к сближению, принц сам прошел в покои дочерей и принялся их уговаривать.

В конце концов оттуда послышались робкие звуки кото «со», но еще миг – и музыка смолкла. В доме уже спали, над головой простиралось неизъяснимо прекрасное небо, и, казалось, не может быть ничего упоительнее этих звуков, внезапно нарушивших вечернюю тишину. Если б только девушки согласились сыграть еще, но, увы…

– Что ж, теперь, когда начало положено, – сказал принц, – мне остается во всем положиться на вас, на тех, у кого впереди долгое будущее…

И он удалился в молельню, произнеся на прощание:

280

– Пусть без меняЭта бедная хижинаПридет в запустенье,Верю: ты не нарушишьСлова, данного мне.

У меня есть предчувствие, что мы больше не увидимся, – добавил принц и заплакал. – Потому я и позволил себе злоупотребить вашим вниманием и открыть вам свое сердце.

– В какой из мировНи попаду, буду веренКлятве своей.Эта бедная хижинаСвязала нас навсегда, —

ответил Тюнагон. – Как только кончатся состязания в сумо, снова буду свободен, я непременно навещу вас.

Он призвал к себе старую даму, некогда так взволновавшую его своими непрошеными признаниями, и она рассказала ему все, что осталось не досказанным в прошлый раз.

Предрассветная луна освещала покои, так что не было ни одного темного уголка. Спрятавшись за занавесями, девушки любовались изящной фигурой гостя. В Тюнагоне не было заметно недостатков и слабостей, столь обыкновенных в молодых людях, держался он скромно, а говорил так рассудительно и так искренне, что они время от времени осмеливались отвечать ему.

Вспомнив, как быстро эти юные особы пленили воображение принца Хёбукё, Тюнагон невольно подивился своему хладнокровию. В самом деле, вряд ли кто-то другой стал бы медлить, получив столь явное свидетельство благосклонности родителя. Впрочем, нельзя сказать, чтобы его совершенно не тронули слова принца или чтобы союз с одной из его дочерей казался ему невозможным. Напротив, беседуя с девушками в такие вот тихие вечера или обмениваясь с ними трогательными посланиями, в которых шла речь о весенних цветах или осенних листьях, Тюнагон успел вполне оценить их достоинства и привыкнуть к мысли, что они должны достаться только ему, и никому другому.

Было еще темно, когда Тюнагон вернулся домой. Перед его мысленным взором неотступно стояло лицо принца, омраченное печальным предчувствием. «Как только минуют эти беспокойные дни, – думал он, – я непременно навещу его».

Принц Хёбукё тоже тешил себя надеждой, что осенью ему удастся съездить в Удзи полюбоваться алыми листьями. Пока же он довольствовался писанием писем. Впрочем, дочери принца не верили в основательность его намерений, а потому, не придавая его излияниям особого значения, отвечали ему весьма редко.