Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3

Сикибу Мурасаки

Денно и нощно грустил Государь, размышляя о будущем дочери. К концу года ему сделалось хуже, и он уже не изволил выходить из-за занавесей. Ему и раньше время от времени досаждали злые духи, но никогда еще они не преследовали его столь неистово. Государь чувствовал, что жить ему осталось совсем недолго. Хотя и отрекся он от своего звания, многие люди, прежде имевшие в его лице надежного покровителя, прислуживали ему и теперь, находя отраду в его обходительности и утонченности. Разумеется, они всем сердцем жалели Государя и печалились. Часто приходили справиться о его здоровье и из дома на Шестой линии. Узнав, что Гэндзи собирается навестить его лично, Государь возрадовался чрезвычайно и, когда во дворец Судзаку приехал господин Тюнагон, изволил распорядиться, чтобы гостя провели за занавеси, и удостоил его доверительной беседы.

– Много наставлений услышал я от покойного Государя в час, когда истек срок его жизни. Особенно же он просил меня позаботиться о

вашем отце и о нынешнем Государе. Но, увы, человек, занимающий высокое положение в мире, несвободен в своих действиях, и, питая к вашему отцу неизменно глубокую привязанность, я тем не менее за ничтожную провинность подверг его наказанию столь суровому, что он вправе был вознегодовать. Однако за все эти годы он ни словом, ни даже взглядом не упрекнул меня. А ведь часто самые мудрые люди теряют самообладание, если под угрозу ставится их собственное благополучие. Ослепленные жаждой мести, они готовы даже на злодеяние... Увы, история знает немало подобных примеров. И в вашем отце многие сомневались, полагая, что неприязнь его ко мне раньше или позже непременно выльется наружу, но, очевидно, ему удалось полностью превозмочь это чувство. Иначе разве стал бы он так заботиться о принце Весенних покоев? Я бесконечно рад тому, что теперь их связывают крепкие узы, позволяющие ему опекать принца по-родственному. К сожалению, от рождения я глуповат, а теперь еще тревога за детей повергает душу во мрак (3)... Я нарочно снял с себя все заботы о принце, ибо слишком велик был страх допустить какую-нибудь оплошность. А по отношению к нынешнему Государю я всегда вел себя так, как завещал покойный отец, и мне отрадно видеть, что исполнилось наконец давнишнее мое желание и новое правление озарило наш век, век Конца Закона, столь ярким светом, что даже предыдущие упущения стали менее заметными. После Высочайшего посещения дома на Шестой линии этой осенью мной овладела тоска по прошлому. Больше всего на свете я желал бы еще раз встретиться с вашим отцом. У меня есть о чем поговорить с ним. Непременно передайте ему, что я прошу его пожаловать лично... – говорит Государь, роняя слезы.

А Тюнагон почтительно отвечает:

– О, я не берусь судить о давних временах... Но с тех пор, как я достиг зрелого возраста и стал служить во Дворце, мне часто приходится сталкиваться с разнообразными житейскими сложностями, и каждый раз я обращаюсь за советом к отцу – как в делах значительных, так и ничтожных. И, поверьте, никогда, даже во время задушевных бесед, располагающих к откровенности, он ни словом не обмолвился о том, что когда-то с ним поступили несправедливо. Напротив, отец считает, что именно он-то и пренебрег последней волей ушедшего Государя, ибо снял с себя обязанности Высочайшего попечителя и в угоду собственному желанию удалился на покой, полностью отстранившись от дел. «Когда Государь из дворца Судзаку правил миром, – часто говорит он, – я был слишком молод и недостаточно опытен. Кроме того, при дворе служило немало мудрых людей, и, к сожалению, мне ни разу не представилось случая показать Государю свою готовность быть ему полезным. Теперь же, когда и я отошел от дел, и Государь живет тихой, спокойной жизнью, я был бы рад навестить его и побеседовать с ним обо всем, что волнует сердце. Но, увы, я по-прежнему несвободен в своих действиях, потому-то за все эти дни и луны...»

Лет Тюнагону чуть меньше двадцати, но держится он с большим достоинством, красота же его в самом расцвете.

Невольно задержав взор на миловидном лице гостя, Государь некоторое время разглядывал его, и тут-то пришла ему в голову тайная мысль: а что, если вверить участь любимой дочери Тюнагону?

– Кажется, вы нашли себе пристанище в доме Великого министра? – говорит он. – До меня доходили слухи о его упорном нежелании пойти вам навстречу, и я очень сочувствовал вам. Рад, что все разрешилось наилучшим образом, хотя, не скрою, у меня есть причины и для досады...

«Что он имеет в виду?» – недоумевает Тюнагон, но тут же догадывается: наверное, речь идет о Третьей принцессе. Разумеется, он слышал, что Государь, имея намерение удалиться от мира, весьма обеспокоен будущим дочери и помышляет лишь о том, как найти для нее надежного попечителя. Но прилично ли показывать Государю, что он проник в его тайные мысли?

– Такому никчемному человеку, как я, трудно отыскать себе опору в жизни, – только и сказал Тюнагон, прежде чем удалиться.

Прислуживающие в покоях дамы, которым удалось разглядеть его сквозь щели в ширмах, не в силах сдержать восхищение.

– Ах, как он хорош! Какое лицо, какие манеры! Никто не может сравниться с ним! – восклицают они, а одна, уже немолодая, замечает:

– И все же ему далеко до отца. Тот в его годы был красивее.

– О да, его красота просто ослепляла... – поддерживают ее другие, и, услышав, Государь говорит:

– Дамы правы. Отец Тюнагона действительно обладал необыкновенной наружностью. Впрочем, ему и теперь нет равных, с годами его красота не только не потускнела, а, наоборот, стала еще лучезарнее. Одного взгляда на него довольно, чтобы понять, почему

люди прозвали его Блистательным. Как величественна его поступь, как уверенны движения! Всякий, кто хоть раз видел его во Дворце, согласится, что нет на свете человека прекраснее. Но едва ли не счастливее тот, кто имеет возможность наблюдать его в домашней обстановке, предающегося веселым забавам, блещущего остроумием. Какое-то неповторимое, тонкое очарование проглядывает тогда в его облике. А сколько пленительного изящества во всем, что он говорит, что делает... Так, я не знаю никого, кто был бы достоин стать с ним рядом. Представляю, сколь велики были его заслуги в прошлых рождениях... Он рос во Дворце, Государь, безмерно его любивший, ни в чем ему не отказывал. Право же, он дорожил сыном больше собственной жизни. Можно было ожидать, что тот постарается этим воспользоваться, но нет, юноша всегда держался скромно и, насколько я помню, только в двадцатилетнем возрасте стал советником министра. Да, кажется, так... А еще через год он получил звание государственного советника и чин дайсё. Сын продвигается быстрее, и в этом видится залог дальнейшего процветания их рода. У меня сложилось впечатление, что Тюнагон не уступает отцу ни в одаренности, ни в тонкости душевной. Возможно, я не прав, но мне иногда кажется, что его влияние в мире ничуть не меньше того, каким пользовался когда– то Блистательный Гэндзи.

Взглянув же на принцессу, совсем еще юную, простодушную и восхитительно-прелестную, Государь добавил:

– С какой радостью отдал бы я дочь человеку, способному окружить ее нежными заботами, который, снисходительно взирая на недостатки супруги, терпеливо совершенствовал бы ее душевные качества!

Затем, призвав кормилиц постарше, Государь изволил распорядиться относительно церемонии Надевания мо и между прочим сказал:

– Я был бы счастлив, если б мне удалось отыскать для принцессы мужа, который, сосредоточив на ней свои попечения, воспитал бы ее подобно тому, как министр из дома на Шестой линии воспитал дочь принца Сикибукё. Увы, среди простых людей такого найти трудно. Однако у Государя уже есть супруга, а живущие во Дворце нёго принадлежат к самым высоким семействам. Вряд ли можно надеяться, что принцесса займет при дворе прочное положение, не имея достаточно надежного покровителя. Жаль, что я не догадался поговорить с Тюнагоном раньше, когда он был одинок. Он незауряден уже теперь, несмотря на юный возраст, и, несомненно, его ждет большое будущее.

– Но господин Тюнагон славится своим благонравием, – возразила одна из кормилиц. – Сердце его давно принадлежит дочери Великого министра, и пока никому другому не удавалось привлечь его внимания.

– А теперь, когда осуществилось наконец его желание, поколебать его еще труднее, – поддержала ее другая. – Вот отец его – тот до сих пор старается использовать любую возможность...

– Да, и чаще всего его помышления устремляются к высокородным особам. Говорят, он по-прежнему не забывает бывшую жрицу Камо и часто пишет к ней.

– Так, он неисправим в своем сердечном непостоянстве, и это беспокоит меня, – сказал Государь, а про себя подумал: «А ведь и в самом деле... Конечно, в доме на Шестой линии принцесса будет всего лишь одной из многих, и, возможно, ее ждет немало огорчений, но если Гэндзи согласится заменить ей отца...»

– Вероятно, вы правы. Человек, избравший для дочери путь обычного супружества, вряд ли может рассчитывать на лучшего зятя. О, как хотел бы я прожить остаток дней своих так же, как он, – тихо и спокойно, в полном согласии с желаниями души! Мы связаны узами крови, но, будь я женщиной, я непременно постарался бы сблизиться с ним. Я часто помышлял об этом в молодые годы. И можно ли удивляться, видя, что женщины так легко уступают ему?

И Государь вздохнул, очевидно вспомнив Найси-но ками.

У одной из кормилиц Третьей принцессы – особы, принадлежавшей к довольно знатному семейству, – был брат Сатюбэн, который давно уже прислуживал в доме на Шестой линии и был одним из доверенных лиц Гэндзи. Этот Сатюбэн с особым сочувствием относился к Третьей принцессе и, приходя во дворец Судзаку, всегда справлялся о ней. Как-то раз, беседуя с братом, кормилица рассказала ему о желании Государя.

– Я надеюсь, что вы сумеете при случае сообщить об этом своему господину, – добавила она. – Разумеется, в положении незамужней принцессы нет ничего дурного, но я предпочла бы, чтобы рядом с госпожой был надежный человек, всегда готовый ей помочь. Увы, кроме Государя, нет никого, кто всем сердцем входил бы в ее нужды. Я-то, конечно, останусь с госпожой, но удастся ли мне окружить ее заботами, достойными ее звания? Ведь далеко не все зависит от моей воли, может случиться что-нибудь непредвиденное, и пойдет дурная молва. Что тогда делать? Нет, я буду спокойна лишь в том случае, если положение принцессы определится уже теперь, при жизни Государя. Женская судьба непостоянна, и даже высшие из высших... Так что, как видите, причин для беспокойства у меня немало. К тому же исключительная благосклонность Государя к моей госпоже наверняка возбуждает зависть во многих сердцах... Ах, если б я могла сделать так, чтобы «ни единая пылинка...» (12)