Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3
Шрифт:
Мать Второй принцессы, миясудокоро, с самого начала не слишком одобрительно относилась к союзу дочери с простым подданным. Лишь после того как министр, призвав на помощь все свое влияние, добился согласия Государя-монаха, дело сладилось.
Однажды, размышляя о судьбе Третьей принцессы, Государь даже изволил сказать, что, по его мнению, Второй принцессе куда больше повезло в жизни, она имеет надежного покровителя и за будущее ее можно не беспокоиться. Вспоминая эти слова теперь, Уэмон-но ками чувствовал себя виноватым. Увы, ему так и не удалось оправдать доверие Государя.
– Мне не хочется оставлять ее одну, – говорил Уэмон-но ками, – но человек не волен располагать своей
– О, не говорите так, это не к добру, – рыдая, отвечала мать. – Подумайте, надолго ли я задержусь в этом мире, если вы его покинете? Стоит ли говорить теперь о будущем?
И что можно было ей ответить? Уэмон-но ками обратился к Садайбэну и дал ему подробные наставления.
Обладая миролюбивым нравом и чувствительным сердцем, Уэмон-но ками снискал уважение и любовь не только младших братьев своих, но и их малолетних сыновей. Они почитали его как отца и теперь, слушая его прощальные напутствия, совсем приуныли. Печаль воцарилась в доме министра, да и во Дворце не было никого, кто остался бы равнодушным, услыхав о том, что жизнь Уэмон-но ками подошла к концу. Государь поспешил пожаловать ему чин гон-дайнагона.
«Быть может, это укрепит его дух и он придет во Дворец хотя бы для того, чтобы выразить свою признательность», – надеялся он, но, увы, больному день ото дня становилось хуже, он сделался так слаб, что не мог подняться, и принужден был передать свою благодарность через других. Столь явное проявление высочайшей благосклонности повергло министра в еще большее отчаяние.
Удайсё, в глубоком унынии пребывавший, часто навещал Уэмон-но ками. Вот и теперь приехал первым, дабы поздравить его с повышением.
Все пространство от флигеля, где помещался больной, до ворот было заполнено лошадьми и каретами, повсюду толпились люди. С тех пор как год сменился новым, Уэмон-но ками почти не вставал с ложа и никого не принимал, стыдясь своей расслабленности, однако сегодня: «Кто знает, может быть, разлука совсем близка, ведь я слабею с каждым днем» – пожелал встретиться с Удайсё.
– Подойдите ближе, – попросил он. – Надеюсь, вы простите, что я принимаю вас в таком виде.
И он велел монахам, молившимся у его изголовья, на время удалиться. Удайсё и Уэмон-но ками дружили с самого детства и никогда не имели друг от друга тайн. Мысль о предстоящей разлуке приводила Удайсё в не меньшее отчаяние, чем родителей и братьев Уэмон-но ками. Он надеялся, что весть о новом назначении придаст другу бодрости, но, увы…
– Неужели вы так ослабели? – спросил Удайсё, приподнимая край занавеса. – Я ждал, что столь радостная весть поднимет вас на ноги…
– Ах, мне и самому досадно. Увы, я давно уже не тот…
Надев шапку «эбоси», Уэмон-но ками хотел было приподняться, но даже это оказалось ему не по силам.
Он лежал, прикрытый покрывалом поверх нескольких мягких белых платьев, наброшенных одно на другое. Убранство покоев отличалось изящной простотой, в воздухе витали изысканнейшие ароматы. Судя по всему, Уэмон-но ками и в болезни не изменил своим привычкам. В облике тяжелобольного человека со временем всегда появляется что-то неприятное: волосы спутываются, лицо зарастает бородой… Однако Уэмон-но ками, несмотря на изможденный вид, был по-прежнему бел лицом и изящен. Приподнявшись на изголовье, он беседовал с Удайсё слабым, прерывающимся голосом, и что-то удивительно трогательное проглядывало в его чертах.
– Похоже, что долгая болезнь не так уж повредила вам, – говорит Удайсё, тайком утирая
– Увы, я и сам не понимаю… – отвечает Уэмон-но ками. – Никакого определенного недомогания у меня нет, просто как-то совершенно незаметно силы покинули меня, и теперь мне кажется, что я не принадлежу уже этому миру. Поверьте, я не дорожу своей жизнью и готов в любой миг расстаться с ней, но даже это мне не удается, возможно потому, что слишком много возносится молитв и дается обетов, на то направленных, чтобы задержать меня в этом мире. А поскольку я ничего так не желаю, как побыстрее покинуть его, все это лишь умножает мои страдания. Впрочем, уйти из мира тоже непросто. Меня печалит, что я не только не успею до конца выполнить свой долг перед престарелыми родителями, но и вовлеку их сердца в пучину скорби. Мне не удалось доказать своей преданности Государю, ибо я принужден был преждевременно оставить службу. Оглядываясь теперь на свою жизнь, я могу лишь досадовать, видя, сколь малого мне удалось достичь. Но это еще не все. Есть обстоятельство, одна мысль о котором повергает меня в смятение. Я не уверен, что вправе говорить об этом даже теперь, когда дни мои сочтены… Но мне слишком тяжело молчать, а с кем еще я могу поделиться? Разумеется, у меня много братьев, но по некоторым причинам я не осмеливаюсь даже намекнуть на эту тайну кому-нибудь из них.
Дело в том, что однажды между мной и господином министром с Шестой линии произошла небольшая размолвка, и с тех пор жестокое раскаяние терзает мою душу. Постоянно испытываемое чувство вины вовлекло меня в бездну уныния и подорвало жизненные силы. В тот день, когда в доме на Шестой линии проводился предварительный смотр танцам, которые должны были исполняться на празднестве в честь Государя из дворца Судзаку, я тоже оказался в числе приглашенных. Именно в тот день ваш отец дал мне понять, что не простил меня, и я почувствовал, что не могу больше оставаться в этом мире. Я окончательно лишился покоя и жизнь сделалась для меня тягостным бременем.
Я понимаю, сколь мало значу для господина с Шестой линии, но для меня он всегда был надежной опорой, и мне страшно даже подумать, что кто-то мог оклеветать меня перед ним. Боюсь, что эта мысль будет преследовать меня и после ухода из мира, став препятствием на моем грядущем пути. Прошу вас, при случае расскажите ему об этом и попытайтесь смягчить его сердце. О, вам зачтется, если он простит мне эту вину хотя бы после того, как меня не станет.
Лицо его выражало глубокую горесть, и в голове Удайсё мелькнула смутная догадка… Впрочем, мог ли он быть уверен?
– Но что именно мучит вас? – спрашивает он. – Незаметно, чтобы отец был чем-то недоволен, наоборот, он чрезвычайно встревожился, узнав о вашей болезни, и всегда говорит о вас с участием… Но для чего вы раньше не открыли мне свою душу? Я помог бы вам объясниться. А теперь, увы…
О, как хотелось ему «вспять повернуть годы»! (327).
– Вы правы, – отвечает Уэмон-но ками. – Я должен был открыться вам, как только мне стало немного лучше. Но, к сожалению, я снова повел себя слишком легкомысленно, словно забыв о том, что не сегодня завтра… Никто, кроме вас, не должен знать… Я открыл свою тайну вам, надеясь, что при случае вы замолвите за меня словечко перед вашим отцом. Прошу вас время от времени навещать принцессу с Первой линии. Не оставляйте ее своими заботами, пусть слухи о ее бедственном положении не тревожат Государя-монаха.