Повесть о Гернике

Хайм Поль

Я вижу мою комнату, постепенно наполняющуюся странным сверхъестественным свечением. Она становится чудесной обителью, "абсолютом", ковчегом нашей с Тксомином любви. Чувствую его кожей, всем телом, ловлю его дыхание. Его поцелуй расскажет мне лучше всяких слов о том, что было с ним в нашей бесконечной разлуке... Он шепчет: "Никогда, слышишь, никогда мы не расстанемся больше. Я построю дом, ты родишь мне ещё ребенка". Инстинктивно я прижимаю пальцы к его губам. Внезапно на меня опять наваливается чудовищная усталость. Но эту усталость теперь мы поделим на двоих. Прижавшись друг к другу, мы лежим на моей кровати. Голова его упирается мне в плечо, глаза закрыты. Совсем как тогда после нашей первой ночи любви восемь лет назад. Такое упоительно сладостное чувство. Мне теперь все нипочем.

У нас ещё вся жизнь впереди.

Колокола. Звонят колокола. Все колокола города звонят одновременно. От этого ужасного звона стекла в окнах трясутся, голова раскалывается. Сколько времени я спала? Сердце учащенно забилось: я вижу Тксомина рядом, чувствую тяжесть его головы у себя на плече. Не хочется его будить. Я осторожно высвобождаю плечо. Встаю. Колокольный звон неспроста. Неужели предупреждение о воздушном налете? Я уже несколько дней этого ждала. Все последние часы думала об этом. И вот! Но ведь со мной теперь мой Тксомин. Он защитит меня и нашего сына. Мы вместе... мы спасемся... с нами не может произойти ничего ужасного.

Кармела

стоит у окна в столовой. Кричит оттуда:

– Иди-ка сюда. Теперь-то они уж точно по нашу душу!

На улице страшный переполох. Люди бегут в разные стороны, громко кричат, жестикулируют, показывают на небо. Я слышу сразу со всех сторон громкие испуганные голоса: "Самолет! Самолет!" У входа в бомбоубежища столпотворение. Люди в панике толкаются. От звона колоколов чуть не лопаются барабанные перепонки... Волна все нарастающего гула уходит в горы, многоголосым эхо возвращается обратно. Как наивно было думать, что Гернику они пощадят! Чувствую, как рука Тксомина ложится мне на плечо.

– Где Орчи?

– В школе.

– Я иду за ним.

– Я с тобой.

Капризный голос мамы:

– Что случилось? Почему звонят колокола? Что это? Свадьба?

Она снова отворачивается к стене и засыпает. Я говорю Кармеле:

– Оставайся с мамой. Мы идем за Орчи. Вернемся, решим, что делать дальше. Не бойся, это всего лишь самолеты-разведчики.

Верила ли я сама в то, что говорила? Бегом спускаемся по лестнице. Под ногами у нас затряслась земля. Рядом с вокзалом взрыв ужасной силы. Мы - в ловушке. Тксомин хватает меня за руку:

– Давай, Эухения. Побежали! Быстро!

Ночью в келье меня мучают видения - картина за картиной того страшного понедельника. Все с ужасающей достоверностью. Они стали неотъемлемой частью моего существования, моих ночных кошмаров. Сознание мое путается, я плохо ориентируюсь во времени. Но какая-то жестокая сила не оставляет меня в покое, поразительно логично восстанавливая события прошлой моей жизни.

Ноги мои не чувствуют под собой земли. Я лечу в прыжке, спотыкаюсь, падаю на трупы среди мусора, щебня. Едва не глохну от грохота взрывов... Ужасающие крики отчаяния, боли, стоны... Запах паленого мяса, обгоревшей человеческой плоти... Он преследует меня... я задыхаюсь, он сжимает мне горло.

Они бегут по Гойенкалье, к школе... Кругом паника, хаос, толпы людей несутся в сторону церкви Санта-Мария. Там бомбоубежище.

На глазах у Эухении чей-то ребенок едва не оказывается под колесами телеги. Она едва успевает его выхватить. Но где Тксомин? Она не видит его, кричит, зовет. Ее толкают, она спотыкается, летит на мостовую. Вдруг его рука выныривает из бегущего, орущего людского потока. Он снова рядом. "Быстро, Эухения, держись за меня, не отпускай мою руку". По чей-то команде толпа ринулась к церкви Санта-Мария, но кто-то уже кричит, что рефухио рядом с мэрией куда надежней. Кто-то спорит с ним: у госпиталя лучше... красный крест на крыше... они не посмеют! В небе стрелой взметает вверх самолет, набирает высоту, резко разворачивается и исчезает за холмом. Что? Он уже сбросил бомбу? "Смотри, Тксомин, он ушел, улетел... Может... "Тут же она замечает, как из-за горы выныривает ещё один, за ним другой и третий... Построившись в треугольник, они идут на город, резко снижаются прямо над их головами и, набирая высоту, уходят. Небо наполняется переливающимися в лучах солнца металлическими бутылочками... Они стремительно падают вниз, исчезая за крышами. Вдруг чудовищный грохот, треск падающих стен. На головы людей обрушивается лавина битого стекла. Оно режет, ранит, впивается в живую плоть. Лица, одежда людей в крови. Бедная, обезумевшая от ужаса и горя женщина с раненым, визжащим от боли младенцем - кусок стекла торчит у него из шеи - бежит к Эухении, протягивает ей ребенка, словно просит стать свидетелем этого кошмара. Толпу накрывает облаком пыли и мусора. Трудно дышать. Громкие крики ужаса и отчаяния становятся все тише, все плаксивее, сливаются в однообразный рев. Из людской массы то здесь, то там возникают на мгновение знакомые лица соседей, друзей и тут же исчезают, бесследно растворяются в людском потоке. У неё уже нет сил бежать, она виснет в изнеможении на руке Тксомина. На углу улицы Санта-Мария толпа чуть не сбивает их с ног. Они оказываются в людском водовороте, тянущем их назад. Это безликое людское стадо, готовое снести все у себя на пути к бомбоубежищу, было ужасно. Их относит в сторону. Вдруг Эухения замечает Аделу Гартейц и Антонио Ривера, своего патрона Серафина Обьера, абсолютно беспомощных, прижатых к стене, толпа их вот-вот раздавит. Они смотрят на неё стеклянными невидящими глазами. Толпа беженцев и оборванных, в тряпье солдат все теснит их с Тксомином и прижимает к решеткам у кондитерской лавки Хуаниты Урубе. Им надо обязательно выбраться. Во чтобы то ни стало. Школа всего-то в нескольких шагах отсюда. В полном исступлении она колотит Тксомина по плечу. "Там школа... давай, ну давай же!" Им надо прорваться сквозь человеческую стену, вставшую на пути. И они берут её штурмом, рушат, перешагивают, идут напролом. На них обрушивается шквал негодования, проклятий. Они проскочили. Бегут дальше. Миновали Таверну Васка. Крики, чудовищные крики ... Множество рук, указывающих пальцами в небо. Она оборачивается. Семь, восемь, девять самолетов совсем низко, идут прямо на них... На Таверну гроздьями сыплются бомбы. Она едва успевает закрыть глаза, прижимаясь к Тксомину. Страшный грохот рушащегося дома. Мощная сила отрывает их от земли, они летят вместе с камнями, щебнем, падающими балками, кусками искореженной арматуры. На какую-то долю секунды зависший над головами людей балкон падает вниз. Они бегут. Их догоняет пронзительный свист... Всего в нескольких метрах от них разрывается бомба, образуя глубокую воронку - комья земли и брызги крови, куски человеческих тел. На самом дне воронки прыгающее обезглавленное тело мужчины, жуткие, непонятно откуда идущие утробные вопли. Истошный крик полного безумия... она едва узнает свой собственный голос и, поскользнувшись, летит прямо в эту яму. Забрызганный кровью Тксомин, стоя у самого края воронки, зовет её, кричит, ругает её, пытается её оттуда извлечь. Она, цепляясь, карабкается, снова скользит, падает, встает на четвереньки, ползет, пытаясь выбраться. Ему наконец удается ухватить её за подмышку, он с силой вытягивает её наверх, прижимает к себе. Школа уже в двух шагах. Они бегут туда, спотыкаясь, перепрыгивая через ещё живого мужчину с придавленными бревном ногами, через мертвого ребенка. В вестибюле школы их встречает перепуганный сторож Хулио.

– Где Орчи?

– Ушел. Все ушли. А школу-то не тронули! Айнара его забрала, ещё когда только начали звонить в колокола.

Они побежали к бомбоубежищу.

Новая волна стремительно нарастающего гула. Рев атакующих бомбардировщиков раскалывает небо. Все ниже и ниже, ближе и ближе. Летят, сыплются бомбы. Глухое эхо взрывов. Воронки, как бурлящие кратеры вулканов. Город накрывает черным облаком едкого дыма и гари. Все погружается во мрак, в полную темноту, словно наступила ночь. Из этой страшной темени, из самой её глубины, выныривают живые факелы: объятые огнем обезумевшие от ужаса и боли люди. Слышны новые взрывы. То там, то тут новые вспышки огня, языки пламени, пожирающие фасады домов. Здания рушатся, словно складываются в гармошку одно за другим. Куда подевались улицы?

Город в дыму, в развалинах, ничего нельзя узнать. Она бежит, нет, летит, стараясь не отставать от Тксомина... Еще чуть-чуть, и она оглохнет от чудовищного грохота, потеряет рассудок от дикого кошмара происходящего: катящаяся вниз голова рыжеволосой женщины с вытаращенными глазами, ботинок с оторванной ступней. Она спотыкается о чью-то обезображенную конечность, рядом скулит умирающая собака со вспоротым животом, лапы её запутались в собственных вывернутых наружу кишках... И кровь, всюду кровь: на земле, на стенах, на изувеченных телах; кровь, которую вылизывают бродячие собаки. Ее начинает рвать, выворачивает наизнанку, но она не может даже остановиться, бежит дальше, не поспевая за Тксомином, громко ревет, падает. Обернувшись, он не останавливается, не ждет её, а кричит, чтоб не отставала. Наконец они на калье Алленде Салазар. Пылающие платаны. В окнах ещё пока не рухнувших домов языки пламени... В треске огня слышатся душераздирающие вопли, крики о помощи людей, которым суждено заживо сгореть в этой чудовищной топке. Она бежит за Тксомином. Они бегут дальше. Им надо найти их ребенка, их Орчи.

С земли поднимается человек, идет качаясь, падает, в руке у него зажата другая только что оторванная рука. Внезапно, не помня, как сама очутилась лежащей на земле, она замечает прямо над головой в небе самолет. Он летит совсем низко, едва не задевая крыши домов. Она отчетливо видит сидящего в кабине пилота в каске, видит направленные на нее, на людей рядом с ней дула двух его пулеметов, трассирующих, несущих им всем смерть. Видит, как за ним следом выныривает другой, они пикируют на бегущих, пытающихся скрыться от них людей, и те падают, сраженные в спину пулеметными очередями... Она сама перестает понимать, жива ли она ещё или мертва. Самолеты, бомбы, пулеметные очереди, крики боли, ненависти, отчаяния в этом рушащемся мире посреди клубящихся гейзеров пыли и огня. Всепожирающая смерть спешит, не останавливается, мчится дальше, сжигая, губя все на своем пути, всех унося за собой в мрак небытия. Она вскакивает, истошным голосом зовет Тксомина, спотыкается, едва не упав на два прошитых пулеметной очередью трупа - мужчины и женщины, оставшихся теперь навсегда лежать вместе, в объятиях смерти. Она уже больше не может, не в силах бежать. Идет к разрушенному дому. Жуткую картину представляет собой чье-то некогда уютное, обустроенное жилище: три пролета развороченного остова выставляют напоказ чудом уцелевшую кухонную мебель с сохранившимся куском пола, рядом валяются радиоприемник, целлулоидная кукла, семейный портрет в деревянной рамке. Подняв его с земли, она видит фотографию первого причастия, а на ней знакомые, ужасно знакомые ей лица. Ей становится невыносимо больно, она не в силах сдержать слезы, ей нестерпимо горько думать, что здесь некогда стоял загородный дом семейства Лопеса де Калье, патрона её отца. Она вдруг отчетливо представляет себе и самого дона Лопеса де Калье, не скрывавшего своей большой симпатии к её матушке, и влюбленного в нее, Эухению, его сына Филиппе. Она вспоминает корриду в Бильбао, необычайно красивую, величественную маму в черной мантилье. Было ли это с ней на самом деле или только приснилось? Тксомин прижимает её к себе здоровой рукой (где-то его уже зацепило): "Пошли, пошли, Эухения, нам надо ещё найти нашего ребенка". Они оба уже не в состоянии бежать, с трудом передвигая ноги, бредут в обнимку, поддерживая друг друга, не обращая внимание на трупы убитых, стоны раненых. Тошнотворно пахнет обгоревшей плотью. В завалах роются женщины, пытаются пробраться к бомбоубежищу, откуда доносятся испуганные крики детей, плач, стоны. На углу улицы Азило Кальцада - все, что осталось от Таверны Никасио Ласагабастера. Дымящиеся развалины, а внутри, среди перевернутой поломанной мебели, столов, стульев, повсюду валяются трупы, почти все голые: взрывом с людей сорвало одежду.

Они шли, нет, уже снова бежали, нашли в себе силы бежать, следом за пожарными, пробивающимися сквозь завалы к вокзалу. Они добрались до булочной Онаирдия. Тксомин ушел далеко вперед. За завесой дыма она не сразу разглядела его, как-то странно склонившегося... Она сразу все поняла, её словно током ударило: Айнара с Орчи, он их там нашел. Она рванулась, не помня себя, и какая-то сила несла её вперед, обезумевшую, истошно кричащую. Тксомин пытался высвободить из окоченевших рук Айнары сидевшего у неё на коленях Орчи. Та словно не хотела его отпускать. Прислонившись к стене, с запрокинутой назад головой, с безмолвно кричащим ртом, она навек застыла в своем безмерном горе... с простреленной грудью. Орчи, с закатившимися к небу глазами, казалось, без единой царапины, был тоже мертв. Она видит Тксомина, вставшего наконец во весь рост, на руках у него их Орчи с безжизненно повисшими ногами, руками... Тксомин смотрит на нее, Тксомин... Он превратился в старика, смотрит на неё пустыми, ничего не выражающими глазами. От горя он как будто стал ниже ростом, слезы текут ручьями, оставляя широкие борозды на черных, перепачканных пеплом и сажей щеках. Он уходит, уходит все дальше и дальше от нее. Она застыла, замерла, не может, не в состоянии даже заплакать. Безжалостный голос внутри её все громче, все отчетливее и отчетливее повторяет: "Орчи мертв. Орчи мертв!" Она вскакивает, бежит, падает, снова бежит, наконец догоняет его, своего Тксомина, обнимает, прижимается к нему, упираясь головой в плечо, и наконец начинает плакать, громко кричать. Они бредут по ставшим неузнаваемыми улицам города. В воздухе жуткий смрад. Идут сквозь завесу дыма и пепла. Бомбы, падают бомбы снова и снова, ещё и еще... Отчего-то им так важно разрушить, уничтожить весь город, умертвить, истребить все его население. Слышатся глухие взрывы. Снова затрещали пулеметы. Впереди бежит женщина, на её беду, её высмотрел пилот истребителя. Он неотступно летит за своей жертвой, пикирует, и вот она безжизненно лежит на земле. Самолеты летят из Бермео, вдоль риа, пролетают над анфиладой Артекалье... Летят все сюда, чтобы их всех, людей этого города, всех разом положить, умертвить, уничтожить! А вот и самолет, что прилетел убивать их двоих. По дороге он уже подстрелил не один десяток таких же, как они. Над собой, над своими головами они вдруг почувствовали страшную зияющую пустоту неба, а в ней летящий прямо на них самолет. Упали плашмя на живот. Он, не выпуская из рук тела их мальчика... Пули засвистели совсем рядом, прямо над их головами... Она закрывала голову руками, носом прижавшись к земле. Этот вроде улетел, но тут же послышался гул другого... дикий, кошмарный рев, стрельба... свист пуль, вперемешку с воплями ужаса, отчаяния, шум падающего стекла, лай обезумевших собак. Ну вот улетели... она протягивает к нему руку, он не двигается, спина его рубашки вся в маленьких красных дырочках идеально круглой формы. Его голова безжизненно повернута в её сторону, его открытые глаза смотрят на нее. Она тормошит его, убитого, накрывшего своим телом их мертвого ребенка.

Она не плачет, не может плакать, её разум, душа погружены во мрак. Слишком много боли... Она идет, куда глаза глядят, по улицам в огне и в дыму, среди руин домов, между телами убитых, идет по городу, ставшему в одночасье огромной печью крематория, бесстрастно пожирающей дома с ещё живыми, кричащими от ужаса и боли обитателями. Что это было? Правда, настоящая живая реальность сводящей с ума великой трагедии конца света или всего лишь приснившийся ей ночной кошмар, которого завтра уже не будет? Может, когда она проснется, от всех этих терзающих её душу ужасов не останется и следа... Еще этим утром она ждала Тксомина, Орчи ушел в школу... Они собирались праздновать его день рождения... Вечером на десерт их ждал фруктовый торт Антонио.