Повесть о красном Дундиче
Шрифт:
— Товарищ Ленин нас ждет. Я Буденный.
— Я знаю, товарищ Буденный, — ответил с почтением курсант, — но велено о вас доложить.
Курсант открыл дверь и кого-то попросил:
— Позовите товарища Петрова. Скажите, сам Буденный ожидает.
Буквально через минуту явился начальник караула, взглянул на часы и жестом пригласил за собой.
Миновав небольшую залу, они оказались снова в каком-то коридоре, но уже тихом и безлюдном.
— Не советую вам, товарищи, упоминать о юбилее, — смущенным говорком прошелестел сопровождающий. — Очень сердится…
Через восемнадцать дней Владимиру Ильичу исполнялось пятьдесят лет. Многие делегации съезда предлагали скромно, но торжественно отметить эту дату на специальном заседании: посланцы с мест от
Буденный опять было вспылил: не жаловал он непрошеных советчиков. Но тут они увидели Ленина. Он сидел на диване, по-детски подвернув под себя ногу, и быстро писал в блокноте, положенном на колено. Эта домашняя поза, никак не рассчитанная на внешний эффект, вызвала жаркую волну в груди Дундича: Ленин, показалось ему, нуждался в защите — человеку, так погруженно думающему обо всех, не хватает времени подумать о себе.
Начальник караула поднял предостерегающе руку и подошел к дивану:
— Владимир Ильич… Привел.
Ленин вскинул голову, порывисто встал, засовывая блокнот в карман черного двубортного пиджака, и шагнул навстречу.
— Очень рад вас видеть, дорогие товарищи, — обращаясь ко всем, протянул он руку Ворошилову и Буденному. — Мне доложили, что добрались вы благополучно, устроились нормально. Но я хочу знать от вас, Семен Михайлович, как на самом деле обстоят дела.
— Да слава богу, — не раздумывая и сильно волнуясь, ответил Буденный.
— «Слава богу»? — склонил голову к плечу Ленин. — По-русски это значит — хорошо?
— Извините, Владимир Ильич. Это я так, сгоряча… — начал оправдываться командарм.
— Так, батенька, значит, «слава богу»? — и негромко, но довольно звонко засмеялся.
И эта закавыка с богом, и этот смех сняли то неизбежное напряжение, которое ощущалось при первых минутах встречи.
Дундич, приблизившись к дивану, остался за плечом Буденного.
Он старался не только не двигаться, но и притаенней дышать, чтобы не пропустить ничего из того, что здесь произойдет.
Владимир Ильич сказал, что они — почетные гости съезда, потому что главные герои разгрома Деникина. Передышка досталась республике недешево. Велики ли потери в Конармии?
— Больше косит тиф, — после некоторой паузы ответил Ворошилов. В полукольце командиров молчаливо одобрили такой ответ.
И Ленин оценил уклончивость комиссара армии.
— Значит, много. — Из глаз Ленина исчезло недавнее тепло, губы искривила горькая усмешка. — Или вши победят социализм, или социализм победит вшей — так стоит сегодня вопрос. В городе и деревне жертвы сыпняка огромны. Новый враг не божье наказание за грехи большевиков. Он следствие: недостатка продовольствия, недостатка топлива, которые усугубляются транспортной разрухой. Вы сражались на Украине и Кубани. Мешочники и спекулянты вам досаждали?
— С каждым эшелоном… Гроздьями висят…
— Это означает, что война переменила фронт и формы. Антанта теперь взяла в союзники наши нехватки. Она хочет спекуляцию сделать интернациональной. Хочет наше хозяйственное строительство превратить в мирное разложение Советской власти…
«Ну что же все-таки в нем такого необыкновенного, что притягивает миллионы людей?» — думал Дундич, вглядываясь в лицо Владимира Ильича. Сеточка морщинок возле глаз, по обе стороны клиновидной рыжеватой бородки то и дело возникали и исчезали на щеках ямки. И над этим, в общем-то обычным, лицом пожилого, дьявольски усталого человека необыкновенно рельефно нависал выпуклый гладкий лоб. Казалось, именно он, этот высокий лоб, придавал всему лицу, даже всему облику вождя то выражение величайшей мудрости, проницательности, человечности, о которой Дундич, как и все конармейцы, был премного наслышан. А потом он обратил внимание, что глаза Ленина, постоянно излучающие искорки то веселого вдохновения, то озабоченности, то гнева, когда речь заходила о врагах, делали лицо неописуемо живым, энергичным. И что-то еще, что-то еще…
— Вы слышали отчет ЦК? — спросил Ленин. Не все гости ответили утвердительно,
— К стенке тунеядцев ставить! — сказал кто-то из командиров.
И Дундич был целиком «за», вспомнив свой, не очень удачный теоретический диспут с бандитом-анархистом. («Личность свободна? Все равны?» — давил демагогией Жмуренко. А он «мекал»…) Теперь-то он знает, что свободен лишь тот, кто жертвует собой на благо других.
— К стенке? То есть расстреливать? — Ленин с прищуром повернулся на голос. — Мы боремся со спекулянтами и прямыми вредителями. Но победить в хозяйственных задачах так, как в военных, нельзя. Победить кавалерийским наскоком нельзя. Тут нужна длительная работа, работа на десятилетия, по единому плану. Мы два года создавали боеспособную армию. А сейчас нам надо организовать по-новому труд, создать новые формы привлечения к труду, подчинения трудовой дисциплине миллионов производителей. Рабочий класс должен сорганизовать производство так же эффективно, как он сорганизовал Красную Армию, которая совершила чудо. Каждый рабочий должен проникнуться сознанием, что он правит страной. Это задача бескровная, но архитрудная. Самопожертвование в будничной, рутинной обстановке неизмеримо труднее. И тем ценно.
В памяти Дундича всплыли слова юного Коцюбинского, на митинге в лагере для военнопленных, о том, что коммунизм будет построен не сегодня и не завтра. Выходит, неплохо соображал тот безусый главком не только в вопросах войны, но и мира. А может, это ленинская мысль? Юрий услышал ее и передал другим, и слова эти, запав в душу Дундича, учили его воевать бесстрашнее и грознее, чтобы хоть на немного приблизить желанную цель.
— Однако, товарищи, извините за уклончивость, которую я, наверное, перенял у Климента Ефремовича, — Ленин бросил лукавый взгляд на Ворошилова, — но разговор с военными о делах невоенных я затеял неспроста. Чтобы перевести все хозяйство на мирные рельсы, нам нужен прочный мир. А обеспечить его для народа в обстановке, когда империалисты вооружены до зубов и лишь ждут удобного момента, можете только вы, воины Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Владимир Ильич заговорил о том, что если Красная Армия не завершит до весны окончательный разгром деникинских банд, из Крыма непременно выползет барон Врангель, и у Советского правительства нет никакой гарантии, что не навяжут новую войну польские империалисты.
— Хотя мы их предупредили, — очень жестко сказал Владимир Ильич, — что если они сунутся, то получат такой урок, который не забудут никогда! Верно?
— Правильно! Не забудут! — сдержанно загудели конармейцы.
Дундич, кажется, понял, что еще делало Ленина необыкновенным — умение, говоря со всеми, говорить с каждым. Цепкий взгляд его живых карих глаз останавливается на тебе лишь на мгновение, но мгновения эти, стократно повторяясь, создают тот незримый, но прочный мост доверия, по которому убежденность вождя переливается в тебя, становится твоею убежденностью. «Посмотрев в глаза он заглянул в душу», — так в горских сказаниях говорится о провидцах, о людях, которым окружающие верят беззаветно. Вот почему человек, оказавшись в большой группе слушающих вождя, с полным правом мог потом сказать: «Ленин говорил со мной».