Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
Шрифт:
Настя похолодела. Душа у неё давно сидела в пятках, улетела бы и дальше, да из пяток дальше некуда.
А Фёдор Григорьевич побегал, побегал и успокоился. Потом глянул на Настино лицо и рассмеялся:
— Ишь ведь как напугалась!
И снова принялся объяснять. Но Настя всё равно сидела перед ним истуканом, хлопала ресницами, со страха глотала слюну и, хоть ты бейся с ней, не бейся, понять не могла: куда же девается всё другое, если к «буки» приложить «аз» да ещё снова к «буки» «аз»?
И вдруг — как осенило!
Только
Честное слово, получится!
Вытащила из-за пазухи букварь. С ним Настя теперь никогда не разлучалась. Попробовала... Получается! Попробовала ещё одно слово сложить — и это получилось! И ещё, и ещё...
С радости Настя чуть ли не в пляс пустилась. Хотела тотчас кинуться к Фёдору Григорьевичу, рассказать ему о своём счастье. Да вовремя опомнилась. Разве можно в этакую рань?
С этого дня всё у неё пошло легко и просто.
Уж на что Фёдор Григорьевич был скуп на похвалу, редко-редко, когда этим людей баловал. Но для Насти был щедрым. Не раз и не два повторял ей:
— И разумом тебя бог не обидел, и всем другим тоже. Только учись... Знай одно: без ученья человек — никто. Учёный — горы свернёт!
А дни бежали.
Уже жаворонки зазвенели в вышине. На солнцепёке стала вылезать из земли весенняя травка.
И снова распустились первые цветки: жёлтая мать-и-мачеха и голубые перелески.
И снова зацвели вишнёвые и яблоневые сады.
Началась вторая ярославская весна в жизни Насти.
А сады этой весной цвели так, как не запомнили самые дряхлые старики. Весь город словно утонул в душистых белых сугробах. Не умолкало пчелиное гудение среди яблоневых и грушевых цветов. Солнце не палило, а ласкало своими лучами.
Ни ветерка над землёй.
На небе ни облачка.
«С урожаем, с урожаем нонешний год! — твердили ярославцы. — И с яблоками будем, и с медком, и с хлебушком на полях...»
А барыня Лизавета Перфильевна и барин Никита Петрович со всеми своими чадами и домочадцами ещё постом уехали говеть в Троице-Сергиевскую лавру. Святую неделю задумали провести в Москве.
Там у них родни, как говорят, полгорода. Ещё и такие шли разговоры среди дворовых: господа летом тоже не вернутся. Лизавета Перфильевна решила погостить у своей сестры. А сестрино поместье недалеко от Москвы.
Хорошо, свободно стало сухаревским дворовым после отъезда их господ из Ярославля.
Ставни в барском доме наглухо закрыты. Закрыты двери в господские покои.
Присматривать в доме оставили старшего приказчика да тихую старушку Анну Сергеевну, баринову дальнюю родню. А тем ни до кого нет дела: лишь бы барского ниточки не пропало. Лишь бы не пропустить ни одной церковной службы...
Берестяной
В конце концов случилось так: Фёдор Григорьевич начисто забыл, что Настя подневольная, крепостная, господская. Что не смеет она ни сама собой распоряжаться, ни временем своим, ни чувствами, ни помыслами...
Впрочем, и Настя об этом пока забыла.
Великая сила и власть искусства подхватили их, подняли и понесли в неведомые и прекрасные дали.
Было это уж к концу августа. Настя, счастливая, бежала от Фёдора Григорьевича. Так, как сегодня, впервые он её похвалил. Не просто похвалил, а сказал ей такое, что до сих пор у неё в сердце бьётся и трепещет радость. Неужто и правда, она так хорошо говорила роль Семиры?
На голове у Насти берестяной кокошничек. Сама его сделала, да ещё на каждый зубчик по голубой бусинке нацепила. Может, из-за этого самого кокошника так хорошо и вышла у неё роль Семиры, которую велел ей выучить Волков. Может, из-за этого кокошника с голубыми бусинками почувствовала себя вдруг смелой киевской княжной, и слова, которые произносила, звучали гордо, по-княжески...
Миновав длинный переулочек, которым она всегда бегала теперь в новый театр на Никольской улице, Настя повернула за угол и в испуге остановилась. Сердце у неё затрепетало, как у птицы, которая нежданно попала в силки.
Перед воротами их дома, весь в дорожной пыли, стоял знакомый всей дворне барский рыдван. Тут же брички, повозки, телеги.
А недалеко от рыдвана, поддерживаемая под локоть Неонилой Степановной, стояла барыня Лизавета Перфильевна.
«Вернулись!..»
Нет, не страх и не боязнь — какое-то злое предчувствие охватило Настю.
И случилось так: не задержалась она где-нибудь подалее, за углом. А как вкопанная остановилась прямо перед самой госпожой.
Была она сегодня очень красивая. За лето выросла, расцвела. А на голове этот самый злосчастный кокошник, про который, на беду свою, Настя совсем позабыла. И от этого пустякового украшения казалась она ещё милее, ещё прелестнее.
Барыня её тотчас заметила, однако не узнала. Спросила у старшей горничной:
— Наша?
А Неонила Степановна не только помнила Настю, не забыла она и того, как девчонка её перед всеми осрамила и как из-за неё же попало тогда ей от барыни.
Ответила, скривив рот:
— А как же... наша. Обушковская! — и прибавила: — Смутьянка...
— Порядков не знает... — бросила барыня.
А Настю уже кто в спину пихает, кто в бок: «Кланяйся, кланяйся... пониже!»
Настя низко поклонилась барыне. Так низко и так смиренно, как только умела.
А барыня снова глянула на неё. Сказала, цедя слова:
— Середа ныне. День постный. А вырядилась...
Тогда Неонила Степановна подскочила к Насте, сдёрнула с её головы берестяной кокошничек и кинула на дорогу.