Повесть о любви и суете
Шрифт:
— Извините, мне надо с Анной поговорить.
— О чём? — не понял он.
Я удивился, но ответил:
— О земляке.
— Но ты ж его и не знаешь! — удивился теперь он.
— Знаю зато Анну.
— Не лучше, чем я! — рассудил он.
— Слушайте! — возмутился я и поправился: — Слушай! Я хочу поговорить с ней с глазу на глаз.
— Мало чего ты хочешь! — искренне возмутился и он. — Как будто кроме тебя с глазу на глаз болтать с ней больше некому!
Взяв Анну под руку и буркнув ей, что дело касается её и Гибсона, я двинулся в обратную сторону, к бару. Она шепнула в ответ, что Гуров приличный мужик и
27. Всё это не важно при условии, что не важно всё
Принесли бутылку «Ives Roches», но Гуров даже не поморщился. Спокойно велел выбросить её на помойку и — при неналичии «Krug»-a, «Mumm»-a, «Bollinger»-a или «Tattinger»-a — нести «Советское». Но непременно с ялтинским ярлыком. Потом официанта в красном пиджаке и с лицом, состоявшем только из профиля, назвал «гарсоном» и сказал, что в этой профессии главное не вкус или цвет, на которых товарищей мало, а зрение. Тот, подобно мне, не понял, но Гуров учтиво кивнул на Анну и добавил:
— Девушка с такой внешностью не может не разбираться.
Анна оживилась и заметила, что, действительно, сравнила как-то «Ives Roches» с газированным одеколоном. Гуров улыбнулся и — прежде, чем отпустить гарсона — сказал тому совершенно неожиданную вещь. Велел объявить по всем спикерам, что Катю Гурову ждут в ресторане.
Отметив, что Катей зовут его жену, Гуров быстро рассказал нам о том, будто в Шампани из «гран крю» давят только названные им марки плюс, может быть, «Veuve Clicquot» и «Laurant Perrier». И что «Dom Perignon», например, — это ширпотреб, хотя на коронации Эдуарда Седьмого и Елизаветы Второй, а также на свадьбе короля Бодуена подавали как раз «Moet&Chandon». Что одно и то же. Кстати, любит его и Шэрон Стоун, хотя мастера культуры — Софи Лорен, Джина Лоллобриджида, Бриджитт Бардо, Ив Монтан и Андрэ Моруа превратили в богемный напиток «Ruinart». Но ялтинское — и он это знает наверняка — тоже делают из «гран крю».
Анна огорчилась. То ли из-за Кати, то ли потому, что Гуров нёс чепуху. Он, однако, сам признался, будто всё это не важно при условии, что — за исключением нескольких вещей — не важно всё. Потом разлил ялтинское и повернулся ко мне:
— За Анюту! Ей сегодня двадцать три!
— Знаю, — ответил я. — Я уже поздравлял! Но буду ещё раз: поздравляю, Анна!
Она кивнула:
— Ну и что сказал тебе Заза?
Я позволил ей допить бокал и, выждав ещё несколько минут, которые пузырькам из бокала необходимы для проникновения в девичий мозг, повернулся к Гурову и сказал как бы ему, что о шотландце судить не берусь, но мой земляк — сучехвостое дерьмо. И, не глядя на Анну, изложил все его тезисы за исключением тех, что касались меня.
Гурову тоже стало не по себе. Принялся рассматривать этикетку на бутылке, а потом озираться по сторонам, прислушавшись даже к американскому гоготу за соседним столом.
Американцев было десять. Сплоченных одинаковым, красным, загаром и прочным союзом людей, пожирающих одинаковую пищу. Все хвалили киевскую котлету за вкус и все же ругали своё правительство за нервозность, которая проявляется в бомбёжке разных городов мира.
За другим столом, тоже длинным, сидели
Сильнее них на пустых креслах за тем же столом скучали инструменты. Девица переговаривалась с самой краснолицей американкой, причёска которой, седая, смотрелась, наоборот, как взбитые сливки.
Гуров тоже старался не смотреть на Анну. Не мешая ей, вполголоса, я спросил его знает ли он английский. Оказалось — и арабский, ибо до перестройки учился на востоковеда. И прислушивается теперь к круглому столику за моей спиной. За которым, мол, — не оборачивайся! — сидит араб с тремя арабками. Видимо, жёны.
— Да? — спросил я, думая об Анне. — А почему три?
Вполголоса же Гуров ответил, что они, вероятно, из такой страны, где двоеженство уже запрещено. Гуров тоже, видимо, думал об Анне.
Она вдруг скрипнула стулом, поднялась и зацокала каблуками к выходу.
Американцы умолкли и выкатили глаза на её удалявшуюся стать. Самый красный из них объявил, что видит Ким Бейсингер. Но не теперешнюю, а юную.
Гарсон дал Анне понять, что туалет есть и на территории самого ресторана.
Как нельзя кстати ожили репродукторы — и в зал хлынула песня про тонкую рябину. Гуров рукой велел гарсону убавить громкость и вместе со мной — с отсутствующим же видом — стал, качаясь, беззвучно подпевать:
А через дорогу, за рекой широкойТак же одиноко дуб стоит высокий.Как бы мне, рябине, к дубу перебраться,Я б тогда не стала гнуться и ломаться…За спиной Гурова всплыла стройная женская фигура в джинсах и опустила руки на его плечи. Он выдвинул стул и представил мне Катю. Ей было столько же лет, сколько Гурову, за тридцать пять, и у неё была чёрная чёлка над умными глазами. Она сама налила себе вино, отхлебнула и присоединилась к нам:
Но нельзя рябине к дубу перебраться,Знать судьба такая — век одной качаться.— А бокал чей? — спросила Катя как только рябина докачалась.
— Анютин, — ответил Гуров. — А фамилия Хмельницкая… — и долил в её бокал. — У неё день рождения.
Гарсон спросил нести ли ещё бутылку.
— И меню! — кивнул Гуров.
— На Хмельницкого вы не похожи, — улыбнулась мне Катя и снова осмотрела меня. Снова непридирчиво.
— Не похож? — спросил я и взглянул на Гурова, но тот решил не скрывать:
— А они так. Никакого отношения. Ей всего двадцать три.
Катя насторожилась:
— А где она?
— Вот идёт, кстати! — сказал я.
Катя обернулась на Анну — и, словно ожегшись взглядом, отдёрнула его и метнула на мужа. Анна молча кивнула ей и подсела к столу. Веки у неё успели распухнуть, а белки покраснеть. Она взялась за бокал и, дав понять, что пьёт за Катю, осушила его залпом. Потом налила ещё. Катя, заметив, что у юной красавицы какое-то горе, подобрела к ней:
— А это за тебя, молодую! — и поднесла бокал к губам. — Двадцать три?