Повесть о моей жизни
Шрифт:
— Сейчас, сейчас, — отвечал он, а в это время раздался свисток и поезд ушел.
— Ну-с, а теперь, молодой человек, займемся вами, — обратился ко мне офицер и велел солдату отвести меня в распоряжение коменданта гарнизона.
Солдат примкнул штык к ружью и велел мне идти впереди. По улицам он вел меня но мостовой, и я слышал, как некоторые прохожие кричали: «Эй, ты, русский шпион», — и мальчишки бросали в меня камнями, а солдат грозил им кулаком.
Комендант гарнизона, какой-то пожилой офицер, сидел на террасе, когда мы вошли во двор казармы, и что-то говорил другим офицерам. Тут же во дворе толклось несколько серых
Мой конвоир доложил обо мне коменданту. Тот с любопытством, как и другие офицеры, смотрел на меня, потом сказал:
— Но ведь он же не солдат, зачем вы привели его ко мне? Ко мне вы приводите побольше русских военнопленных с фронта, а этот парень мне не нужен, ведите его к бургомистру, пусть он им распоряжается.
И вот я под конвоем снова шагаю по улице Эгера. Со стороны моего конвойного я не вижу никакой враждебности, а замечаю скорее симпатию.
В приемной у бургомистра ожидало несколько посетителей. Не слушая их протестов, солдат без очереди втолкнул меня в кабинет. Бургомистр был занят беседой с какой-то женщиной. Он сделал солдату резкое замечание, и, к удовольствию ожидающих, нам пришлось вернуться в приемную. Вскоре женщина вышла, и мы все же вошли раньше остальных. Выслушав солдата, бургомистр задал мне два или три незначительных вопроса и велел солдату вести меня туда, где находятся остальные арестованные русские.
Я и мой конвоир вернулись на вокзал.
— Ну что же, молодой человек, придется вас задержать, — сказал уже знакомый офицер и приказал тому же конвойному доставить меня в какие-то пехотные казармы и там сдать как арестованного.
— Но ведь у меня в кармане билет до Берлина, — напомнил я офицеру.
— Вам вернут за него деньги в кассе, — ответил офицер.
Мы с солдатом пошли. Получив в кассе деньги за билет и взяв вещи, чемодан и пальто из камеры хранения, я зашагал впереди конвойного из вокзала. Пройдя несколько улиц, мы оказались на окраине города. Конвойный пошел рядом со мной. Это был уже немолодой человек с простым добродушным лицом, с усами.
— Ты, парень, не горюй, что не поехал в Германию, — заговорил он. — У нас в Австрии тебе будет лучше, здесь много славян, которые любят русских, а немцы-пруссаки — скверный, жестокий народ и русских не любят, — старался он утешить меня. — Все равно тебя бы и там забрали, сколько тебе лет?
— Исполнилось девятнадцать.
— Ну вот видишь, конечно бы, тебя забрали и там.
В конце улицы я увидел небольшой трактирчик, а дальше лежало небольшое поле с видневшимся за ним на взгорке большим желтым зданием.
— Выпьем по кружечке пива, я угощаю, — сказал я своему конвоиру, кивнув на трактир.
— Спасибо, мой друг, не хочу. Иди выпей сам, я тебя подожду на улице, — ответил солдат, — да и зачем меня угощать, лучше побереги свои геллеры, если они у тебя есть, они тебе еще в дальнейшем пригодятся, а я уж, когда захочется, выпью и на свои, — добавил он назидательно с глубоким вздохом.
Я был не большой любитель пива, и пить одному мне как-то расхотелось, поэтому мы миновали трактирчик и молча продолжали путь.
Большое желтое здание на краю поля и оказалось той самой пехотной казармой, куда вел меня конвоир. Над главным его входом я прочел слова «KuK Infanterie Kaserne». Там и тут возле казармы были видны фигуры солдат в серой полевой форме.
Мы поднялись во второй этаж, прошли немного по коридору и оказались
Оба встретили меня довольно весело. Выслушав рапорт моего конвойного, старший офицер сразу отпустил его. Кивнув мне на прощание, солдат удалился. Старший офицер, у которого на воротнике мундира с обеих сторон я увидел по три серебристые звездочки, спросил, как меня зовут, где я находился и кем работал до ареста, взял мой заграничный паспорт и велел открыть чемодан.
Кроме белья и рабочего костюма в чемодане был немецко-русский словарь, русская шапка из искусственного каракуля и никелированный складной штопор. Взяв этот штопор и изобразив из него пистолет, офицер со смехом и со словами: «Смотрите, да у него есть оружие», — стал целиться в своего молодого товарища, который в это время заинтересовался моим зимним пальто с каракулевым воротником и шапкой.
— Позвольте мне их примерить, — обратился он ко мне.
— Пожалуйста, — ответил я.
Офицер надел мои пальто и шапку и начал вертеться перед старшим и смотреться в зеркало.
— А что, герр обер-лейтенант, похож я на русского?
— Вполне, вполне можешь сойти, — отвечал тот улыбаясь. Затем, вызвав солдата, обер-лейтенант приказал:
— Отведите этого человека в помещение интеллигенции, да скажите на кухне, чтобы ему дали поесть.
Пройдя немного по коридору, солдат подвел меня к двери, у которой стоял часовой с ружьем с примкнутым штыком. Часовой отпер ключом дверь. Я вошел в нее. Замок железно скрипнул, и я уже по-настоящему оказался заключенным на целых три с половиной года.
Я оказался в большой светлой, с несколькими окнами, с побеленными стенами комнате. Посреди нее стоял сколоченный из досок длинный стол с некрашенными скамейками по сторонам. За столом сидело несколько человек в штатском. Вдоль стен комнаты на полу на соломе сидело и лежало еще человек тридцать. Я поздоровался, подошел к столу и сел на скамейку. Меня тотчас же окружили находившиеся здесь люди, у многих из которых на одежде были следы соломы, и стали расспрашивать, кто я, откуда и какие новости на фронтах. Я мог рассказать им только о прочитанном в газете сообщении о большом сражении под каким-то селением или городом Красником. В это время в комнату вошел солдат и принес мне обед — суп с кусочком мяса и половинку, фунта полтора (около 600 граммов), черного солдатского хлеба.
Жизнь в плену
Так началась моя жизнь в плену. Утром я проснулся хорошо выспавшимся и спокойным от сознания, что мое положение хотя и таким образом, но все же определилось, что я теперь имею крышу над головой и какое ни на есть питание и ко всему тому нахожусь среди своих соотечественников. Нас по нескольку человек выпустили умыться. На завтрак нам выдали по пол-литра подслащенного кофе-суррогата и дневной паек хлеба. После завтрака нас вывели на плац на прогулку. Под охраной нескольких солдат с винтовками мы около часу ходили друг за другом по кругу, на расстоянии один от одного метра полтора-два. Разговаривать между собой нам не разрешалось. Эта мера казалась нам предельно глупой, как будто мы были из одиночек и власти боялись нашего общения, хотя мы кроме этого часа прогулки и так целые сутки находились вместе и разговаривали сколько душе угодно.