Повесть о моей жизни
Шрифт:
К обеду мне выдали солдатскую железную, луженную оловом миску с отгибающимися ручками-ушками, с крышкой в виде сковородки и луженую железную ложку Обед состоял из такого же супа с мясом, какой я ел накануне. В пять часов вечера нам дали по пол-литра подслащенного чая-суррогата, а в семь часов по порции какой-то каши с салом.
Целый день, кроме прогулки, мы сидели взаперти, и если кому требовалось в туалет, стучали в дверь, солдат выпускал того в коридор, запирал дверь и под конвоем вел заключенного в туалет, затем обратно.
Окна в помещении были без решеток, их можно было открывать для проветривания. Перед окнами на плацу происходило обучение солдат стрельбе, штыковому
«Учитесь, учитесь, — думал я, — все равно вас русские перебьют на фронте, — и мне становилось их как-то жалко. — А может быть, который-то из вас убьет, и не одного, русского, и в том числе и моего брата», — приходила в голову мысль, и в сердце закипала злоба на зачинателей войны и в первую голову на германского кайзера Вильгельма II и его генералов. Престарелого австрийского монарха Франца Иосифа I я как-то не брал в расчет, потому что из тех немногих знаний по истории, которые у меня были, я что-то не помнил случаев, когда австрийцы побеждали противника в сражениях.
Между прочим, я постепенно знакомился с «интеллигенцией», то есть с моими товарищами по заключению. Это были большей частью студенты, одни помоложе, другие постарше, были и такие, которых принято называть вечными студентами. Русских из них было немного. Из них мне запомнилась почему-то всего одна фамилия — Дятлов, переводчик с болгарского языка. Было много евреев. Из них я запомнил толстяка Лурье, маленького доктора Сигалевича, задумчивого Бегуна и красивого франта Брусиловского, которого остальные называли почему-то князем. Запомнил я украинцев Квашу и Продайко с его скрипкой, молдаванина Гаркушу и эстонца Махлапу. Я был самый младший из них по возрасту, всего с начальным образованием, и мною особо никто не интересовался. Я же с жадностью слушал их умные, образованные разговоры о науке, политике и о прочих вещах, во многое вникал, что мог, запоминал, словом, понемногу развивался. Постепенно я привязался к Мише Брусиловскому и больше всех докучал ему разного рода вопросами и разговорами.
Время от времени к нам заглядывал обер-лейтенант, о котором я говорил выше. Заключенные почему-то называли его не по чину, а по фамилии — герр Матейко, против чего он ничуть не возражал. Это был явно славянин, только чех, поляк или украинец, я так и не знаю. Скорей всего, что чех, судя по его дружелюбному отношению к нам.
Наше сидение в этой казарме продолжалось месяца полтора. Но вот в один из дней к нам вошел Матейко и велел подготовиться к переводу в другое место.
— А там вы тоже будете нашим начальником, герр обер-лейтенант? — раздались вопросы.
— Да, я буду и там, — ответил он.
Нам не хотелось, чтобы на его место назначили другого начальника.
Вскоре к выходу из казармы подъехала конная повозка, мы сложили в нее свои пожитки и, окруженные конвоем, двинулись в путь. Нас привели в город на площадь с уже знакомым мне собором. Слева от собора темнело мрачное здание с зарешеченными окнами. Это была тюрьма. Войдя в ее двери, мы сразу начали спускаться этажа на два вниз по лестнице. «Нас ведут в подземелье», — с тревогой подумал я. Нас остановили в длинном сводчатом коридоре с рядом дверей с одной стороны. Мы вошли в одну из них, и моя тревога рассеялась. Это была довольно светлая, с двумя или тремя окнами, большая комната, но грязная, с давно не беленными стенами и потолком. Нам предложили разместиться, затем выдали по охапке соломы, и мы стали осваиваться и знакомиться с находившимися там заключенными.
В этом же помещении находился и псаломщик церкви, молодой красивый статный человек Сергей Михайлович Брянский, студент Петербургской духовной академии, совмещавший летние каникулы с поездкой в Карлсбад и службой в здешней церкви.
Рядом со мной справа помещался черноволосый человек с глубоко запавшими глазами по имени Игнатий Кравчук, бывший кочегар с мятежного броненосца «Потемкин». Запомнились мне в нашей камере четыре рыжих парня — англичане, точнее, ирландцы из Белфаста. Помнится, что это были матросы с какого-то торгового судна. Все они умели лихо по-русски ругаться матерно, правда, с английским акцентом, отчего получалось очень смешно. Это были противные люди. Как только гасили в камере свет и все укладывались спать, они закуривали свои трубки и начинали дымить, отчего спертый воздух становился совсем невозможным. Нахалам со всех сторон кричали: «Не курить! Но смоук!» — но это не помогало, и тогда в них летели куски хлеба или ботинки. Другого под руками ничего не было. А они смеялись и ругались по-русски с английским акцентом.
Батюшка Николай Рыжков вел себя тихо, незаметно, в разговоры ни с кем не пускался. Я видел каждый день, как он перед обедом крестился, целовал висевший в нише большой серебряный нагрудный крест на серебряной цепи, выпивал стопочку спиртного и не спеша ел свой суп из солдатской миски, потряхивая седеющими волосами.
Запомнился мне из заключенных еще один. Кругленький человек средних лет, бритый, с улыбчивым круглым лицом, не то еврей, не то немец, по фамилии Реслер. О нем говорили, что это торговец живым товаром, и заметно его сторонились.
Ни книг, ни газет у нас не было, смотреть из окон на улицу запрещалось, дни текли томительно скучно. Но вдруг однажды утром дверь в нашу камеру отворилась и часовой пропустил к нам прелестную чернобровую румяную девушку лет семнадцати с большой, покрытой белой салфеткой корзиной. Блестя веселыми глазами и улыбаясь, она обвела камеру изумленным взглядом и милым голоском запела:
— Kalatschen, meine Herren, bitte, Kalatschen! (Калачиков, мои господа, пожалуйста, калачиков!) — И откинула с корзины салфетку.
«Калачиками» оказались разные сдобные булочки, рогульки и коржики. Деньги у заключенных имелись, и корзинка у девушки быстро опустела. На следующее утро наша милая «калашница» явилась снова и снова завела свою чудную песенку:
— Калачиков, мои господа, пожалуйста, калачиков! — И снова ушла с пустой корзинкой и полной выручкой. И так продолжалось каждый день, пока мы находились в этой тюрьме. Девушка из булочной кое-кого из нас уже знала по именам. Иногда она говорила:
— Калачиков, мои господа, калачиков! Господин Реслер, калачиков!
И слышать это несимпатичное имя из уст такой чистой хорошенькой девушки мне было неприятно.
Допуск к нам девушки с булочками мы расценили как добрый жест славянина обер-лейтенанта Матейко.
Но в нашей камере был случай, когда он на нас мог и рассердиться. Какой-то солдат принес и пустил к нам в камеру небольшую собачонку. Мы обрадовались, и так как собачонка была курносая, а обер-лейтенант тоже, мы дали ей кличку Матейко. И вот как-то раз вечером обер-лейтенант заглянул к нам в камеру. Увидев незнакомого человека, собачонка набросилась на своего тезку со свирепым лаем.