Повесть о неподкупном солдате (об Э. П. Берзине)
Шрифт:
Следователь встал, не спеша подошел к двери и, открыв ее, позвал:
— Борис Викторович! Пожалуйста! Мы ждем вас! — возвратившись назад, Релинский рассмеялся, увидев, как пастор тупо смотрит то на дверь, то на него. — Не ожидали такого оборота дела, а? Сейчас вы получите возможность сообщить припасенные вами сведения Савинкову.
— Са… са… ввв… — пастор выпучил глаза.
Он совсем потерял способность о чем-нибудь думать, когда увидел в дверях сияющего улыбкой Савинкова. Пастор верил и не верил собственным глазам. «Неужели он арестован? Как и я! —
Вконец растерявшийся пастор не сообразил даже подняться с кресла, когда Борис Викторович протянул ему руку.
— Рад с вами познакомиться, господин Тилтинь, — начал Савинков. — Простите нам эту небольшую комедию, разыгранную с вашим участием. Константин Георгиевич, — наставительно обратился он к мнимому следователю, — я должен побранить вас. Вы злоупотребили долготерпением нашего друга. Так нельзя! Друзьями надо дорожить, не так ли, ваше преподобие? — Борис Викторович положил руку на плечо пастора, заглянул ему в глаза.
Пастор молчал. Поняв, что оказался в. глупейшем положении, он не знал, как себя вести с этими людьми. «Кажется, я не наговорил ничего лишнего», — мелькнула спасительная мысль.
Между тем Савинков распахнул дверцы шкафа, достал бутылку, рюмки, вазочку с конфетами.
— Сейчас самое время поднять дух нашего дорогого падре. Не так ли, Константин Георгиевич?
— О, да! — Рейли взглянул смеющимися глазами на Тилтиня и проникновенным голосом сказал. — Пастор заслуживает самых высоких похвал. Он держал себя в «Чека» как истинный патриот.
— Зачем? Зачем вы… — пастор не договорил. Слезы потекли из его глаз.
— Константин Георгиевич! — сочувственно произнес Савинков. — До чего вы довели человека! Выпейте, падре, вам станет легче, — он протянул Тилтиню рюмку. — Коньяк лечит всякие раны. Знаю это по себе. Выпейте же, падре.
«Падре, падре! Какой я тебе падре! — неожиданно разозлился Тилтинь. — Вычитал где-то это слово и щеголяет, не понимая разницы между пастором и падре». Вслух эту мысль пастор, разумеется, не высказал ни сейчас, ни позже, хотя Борис Викторович продолжал его так называть.
Понравилось, видно, Борису Викторовичу это слово — падре.
Часть третья
Чекист начинался так
Эта комната обычна.
И необычна.
Здесь работает Дзержинский.
Был ли в ЧД человек мягче, добрее?
Был ли в ЧК человек суровей, жестче?
Он, как никто в ЧК, познал важный закон времени— времени, когда не приходилось считаться ни со своими потерями, ни считать трофеи. Это знание дало ему право написать:
«Я постоянно, как солдат, в бою, быть может, последнем».
Но он никогда не терял дороги к людям и поэтому никогда не блуждал
Он любил людей, как жизнь.
И отдал жизнь за людей.
Он был — Дзержинский.
Спустя двадцать лет о нем вспоминали, когда надо было оправдать неоправданные жестокости.
Между тем он никогда не был жесток.
Суров — да!
Потому что жил в суровое время.
Эта комната обычна и необычна.
…Небольшая, с одним, выходящим во двор, окном.
Прямо против дверей — письменный стол…
Стол — прямо против дверей.
Дзержинский любил смотреть людям в глаза и, чтобы когда распахивались двери кабинета, сразу понять, кто перед ним.
«…Я живу тем, что стоит передо мной, ибо это требует сугубого внимания и бдительности, чтобы одержать победу».
Спустя двадцать лет люди нередко стали ошибаться в людях. Потому что верили одному человеку. А этот человек ошибался… Он был только человеком!
…Этажерка с книгами.
Только теми, которые нужны для работы.
Он не терпел беззакония.
Сурово карал за каждое его проявление.
И имел право сказать:
«Я нахожусь в самом огне борьбы… Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше».
…На этажерке с книгами, в простенькой деревянной рамке — фотография пятилетнего мальчика.
Это сын — Ясик.
У мальчика грустное, задумчивое личико. Простое, открытое, похожее на тысячи, миллионы других.
И, может быть, именно поэтому он так самозабвенно любил сына, детей.
И, может быть, поэтому он так яростно ненавидел врагов революции…
Спустя двадцать лет эти великие чувства стали приписывать только одному человеку. Но тот любил прежде всего самого себя.
…На стене, позади письменного стола, в плюшевой рамке фотография Розы Люксембург.
Их связывала большая дружба.
Дружба людей, поставивших перед собой одну цель. Их разделяли расстояния и время.