Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
— Это только начало, — со свойственной ему страстью уверял он меня. — Вокруг Красноуральского медеплавильного завода высыхают деревья, от сернистых газов желтеют леса. Всему этому скоро придет конец.
Есть еще санитарная инспекция на свете: и газы отведем, и деревья посадим.
Со смертью Антона характер моего друга круто изменился. И в отношении к своей работе, и в обращении с людьми, и в своеобразном понимании долга Лукина было не узнать. Словно охваченный безумием, он все силы ума напрягал, чтобы всюду находить и раскрывать преступления. С жестокой беспощадностью к себе и другим он упивался чужими ошибками,
Случилось, что на сажевом заводе дымоходную трубу нарастили. Чем выше дымоход, тем больше скорость ветра и тем дальше струю дыма уносит прочь. Похвалить бы людей за доброе дело, а Лукин вздумал акты писать. «Мыслить надо диалектично, — поучал он меня, — в одном случае высокая труба — благодать, а в другом — несчастье. Дым прежде стелился вокруг заводского двора и не доходил до рабочего поселка — высокий холм его защищал. Реальная обстановка требует, чтобы трубу укоротили».
Я призвал его к благоразумию. Нельзя требовать невозможного, условия производства не позволяют это делать… Никто с ним не согласится.
Он осыпал меня возражениями, в которых не было ни следа логики. Все его доказательства были рассчитаны на человека, одинаково незнакомого как с гигиеной, так и с техникой.
— Ты будешь мне говорить о неизбежных и законом допущенных загрязнениях воздуха, — с несвойственной ему сдержанностью в сочетании с воинственной ноткой, более рассчитанной на войну, чем на примирение, отвечал он. — Закон имеет в виду обстановку, в которой здоровые и сильные мужчины пребывают не больше семи часов в сутки. Ты же хочешь в этой ядовитой атмосфере выдерживать женщин, детей и больных стариков круглые сутки, всю жизнь.
— Опомнись, что ты мелешь, — взмолился я, — сажа не вредит здоровью людей. При чем здесь «ядовитая атмосфера»? Кто доказал, что всякие отклонения от среднего состава воздуха вредны или гибельны для человека? Нашему организму не так уж чужды химические элементы и ядовитые соединения. В них, как тебе известно, нуждаются наши ткани, без них страдает обмен веществ… В соках и клетках человека ты найдешь и мышьяк, и свинец, и ртуть…
В выражении его лица я не увидел ни смущения, ни раскаяния. Он с вызывающим видом ухмыльнулся и сказал:
— Из–за сажи невозможно форточку открыть, вывесить белье для сушки.
Ничего больше он прибавить не мог…
С той же ожесточенностью и неуступчивой решимостью он завел бессмысленную тяжбу с директорами парфюмерной и кондитерской фабрик. Ему удалось в эту историю втравить начальника санитарно–эпидемиологической станции и некоторых специалистов. Кто–то ему побаловался или сам он пришел к мысли, что запахи духов и кондитерских изделий неприятно влияют на самочувствие населения. Так как, согласно требованиям гигиены, в воздухе не должно быть посторонних запахов. следовало, по мысли Лукина, принять срочные меры. Он грозил спор довести до Совета Министров. На возражения, что к запахам привыкают, он заявлял, что привыкание — симптом хронического отравления, и пренебрегать им нельзя…
Человек
— Ты говорил, что гигиена наука деликатная, воспитывающая в нас разумное начало, гигиенист не прокурр, а учитель…
— Говорил, но это было до смерти Антона, — ответил он мне, — меня никто не пожалел, и я никого щадить ненамерен… Что же касается кондитерской и парфюмерной фабрик, ты, как никто, должен знать, что любой раздражитель, приятный и неприятный, может стать невыносимым и болезненным, когда его навязывают нам…
Однажды Лукина едва не уволили, и мне стоило трудов, о которых мой друг никогда не узнает, спасти его репутацию… Не помню уж, как и где он ввязался в спор с директором одного из заводов и в резкой форме бросил ему: «Воздух, которым мы дышим, входит в наш рацион, и долг наш — заботиться об этом продукте литания… Когда вредная примесь составляет одну миллионную часть, мы вдыхаем ежедневно миллиграмм отравы… Мы не можем позволить себе быть беспечными, а вам — отравлять людей». Директор пригласил комиссию из специалистов, и выяснилось, что инспектор неправ.
Выслушав решение комиссии, Лукин обратился к ее председателю, заслуженному человеку, известному специалисту, с вопросом:
— Вы случайно сюда приехали после дождя или выбрали момент, когда взвешенные и растворенные в воздухе загрязнения смоет дождем… Я обжалую ваше решение.
Я не узнавал Лукина. Его упрямство и черствость возрастали, доброта сменилась жестокостью, логика и разум оставили его. Я подумал тогда, что в различную пору нашей жизни мы так на себя непохожи, что, если бы каждая такая метаморфоза могла воплотиться в человека, люди при встрече с первых же слов не поладили бы между собой, держались бы самых различных взглядов, обнаружили бы глубокое презрение друг к другу и, рассорившись, не выразили бы ни малейшею желания снова сойтись…
Когда поведение моего друга стало невыносимым, я попросил его выслушать меня. Я знал, что его терпения надолго не хватит, но он не вспыхнет, как прежде бывало, не оборвет мою речь, но, делая вид, что слушает меня, ничего не услышит. Я все–таки усадил его и сказал:
— Мне хочется поговорить с тобой о моем друге, которого уже нет… Ты не представляешь себе, что это был за человек. Его годами согревала мысль о четырех жизнях, которые он спас своими великодушными усилиями… В парках, в садах и на детских площадках его беспокоила песчаная дорожка, на которой песок, истираясь в пыль, загрязняет воздух. Он убеждал воспитательниц детских домов дорожки посыпать мелким гравием, пожалеть играющих детей… Людей призывал он жалеть… да, да, любить…
Лукин скучающим взглядом посмотрел на меня и лениво сказал:
— То было давно… Пятьдесят второй год — не первая молодость… Люди с годами глупеют…
Я напомнил ему, что Гёте, Мильтон, Гончаров и Достоевский свои лучшие книги написали в пятьдесят лет. Дарвин, Пастер и Рентген удивили мир своими делами, когда им было за пятьдесят, а Гарвей — на семьдесят третьем году жизни.
— Нельзя свои беды на других валить, — закончил я. — Никто в твоем несчастье не виноват.
— Неужели «никто»? — переспросил он.