Повесть о пережитом

Дьяков Борис

Но скорее, скорее к Четверикову!

Петроградская сторона… Кировский проспект… Волнуясь, нажимаю кнопку звонка. Дверь открывает Борис Дмитриевич. Он в пижамной куртке, совсем уже седой после одиннадцати лет заключения.

Крепко обхватываем друг друга за плечи.

— Что-то я вас давно не видел? — смеется Четвериков.

— Как давно? Всего двенадцать лет! — улыбаюсь я.

Проходим в комнату. Я возвращаю Борису Дмитриевичу его тетрадку.

Он дрожащими руками берет ее, прижимает к груди и тяжело опускается на кушетку.

…Мы стоим около опустевших книжных полок.

— Ни одной моей книги не осталось… А ведь их было тридцать пять! — восклицает Борис Дмитриевич. — Забрали!.. Во всех библиотеках конфисковали, а потом уничтожили книги «врага» —

труд целой жизни!.. Эта тетрадка поможет мне закончить поэму. Я решил назвать ее: «Моя Россия»… Случайно сохранились и листы начатого романа о Котовском… Вот они, видите?.. Почему-то при обыске на них не обратили внимания и раскидали по полу… Топтали их… Я уже подклеил, расправил… Первое время был каким-то одичавшим. Боялся отходить далеко от дома, на улицах робел, никак не мог привыкнуть к свободе передвижения, все мерещились запретки… Очутился как-то у Пяти углов и был изумлен: «Пять углов?.. И Пять углов целы!.. И весь Ленинград такой же, как был, даже еще краше!»… Я избегаю думать, что нет всех моих книг, что я снова стал как бы начинающим писателем!.. Уселся за «Котовского»… Хоть и шестьдесят уже стукнуло, а чувствую: проживу еще долго!.. Но вот кто поможет— и в силах ли теперь? — вернуть жизнь моим старым произведениям? Они и сегодня могут хорошо послужить молодежи… Ведь реабилитация писателя — это не только восстановление его доброго имени, но и возвращение его книг читателям… Разыскать их почти невозможно. Но все же попробую… [47]

47

В 1961 году был издан роман Б. Четверикова «Котовский». В 1964 году вышла в свет вторая книга этого романа — «Эстафета жизни» и в издательстве «Художественная литература» — однотомник рассказов и повестей двадцатых годов.

Полный светлых впечатлений от встреч в Ленинграде, возвращаюсь в Москву. И в то же самое утро достаю из почтового ящика номер «Правды». Раскрываю третью страницу «… статья Тодорского: „Ленинская забота о ростках нового“». Значит, Александр Иванович дома!

Прочитываю статью залпом. Тодорский вспоминает восемнадцатый год, Весьегонск, свою книжку «Год — с винтовкой и плугом», оценку, данную Лениным… Вот и клише книжки!

Бегу в справочное бюро. Узнаю адрес, квартирный телефон Тодорского. Звоню.

— Александр Иванович?

— Так точно.

— Горячо приветствую! Только что прочитал в «Правде» твою статью!

— Понравилась?

— Великолепная!

— Писал от души, товарищ.

— Чувствуется.

— А кто это говорит?

— Не узнал?

— Никак нет.

— Эх, Александр Иванович!.. Ты же редактировал мои жалобы, читал свою поэму о комсомолке Уле…

— Борис Александрович?!

— Конечно!

— Да боже ж ты мой! Здравствуй, дорогой!.. Я вчера в «Правде» правил гранки своей статьи, а главный редактор спрашивает: «Кто из литераторов был там с вами?» Я назвал тебя. А он говорит, что ты уже года два как вернулся. Все в порядке? Жена здорова?

— Здорова. Все в порядке. Как ты?

— Отлично! Восстановили в партии. Генерал-лейтенант запаса. Ты понимаешь или нет?!

— А что я тебе говорил? От всего сердца поздравляю! Надо увидеться.

— Непременно. Но сейчас не могу. Ты слушай, слушай, товарищ! Сегодня уезжаю из Москвы, в лагерь.

— Куда-а?

— В Караганду! В лагерь! Еду членом правительственной комиссии. Понимаешь или нет?

— Ой как понимаю! Это же прекрасно! Это…

— Подожди, не кричи. Возвращусь месяца через три. Сейчас же встретимся.

И встречаемся.

Сидим за столом. Тодорский — бодрый, окрепший. На нем штатский костюм, но осанка генеральская. Лишь в глазах, если знаешь пережитое человеком и пристально всмотришься, видна большая усталость сердца.

— Вызвали в ЦК, — рассказывает он. — Старая площадь… Знакомый подъезд… Словно все снится!.. Поднимаюсь в лифте. Как будто те же коридоры, те же высокие белые двери комнат, а вот,

представь, что-то другое… Воздух иной! Позвали много товарищей. Решили послать десятки комиссий в лагеря МВД. Мы будем пересматривать дела непосредственно в местах лишения свободы. Ознакомьтесь, говорят, с обоснованностью осуждения и целесообразностью заключения человека в лагере. Всем составом комиссии беседуйте с каждым осужденным. Ваши права: освобождать совсем, освобождать под поручительства, снижать сроки приговоров и отказывать. Тем, говорят, у кого руки в крови наших людей, никаких снисхождений!.. Вы должны уметь отличить своих от врагов; сбившихся с пути от сознательно свернувших с нашей дороги. Ну, короче, распределили всех по комиссиям. Меня — в Казахстан, в Карагандинскую область… Подумать только: семнадцать лет был отвергнутым, вычеркнутым из жизни, и вот — на совещании в ЦК, в генеральской форме, и… член комиссии Президиума Верховного Совета СССР по разбору дел заключенных Степного лагеря!.. Ты понимаешь или нет?!

Кончилось совещание. Подходят ко мне две женщины:

— Саша! Генерал?!

Я глазам не верю… Боже ж ты мой! Да это же Соня Ханкина, заведовала отделом вузов и школ МК!.. И Лиза Геворкян, жена Осепяна, заместителя Гамарника! В НКПС работала. Обе старые большевички, обе сидели: Соня — с тридцать восьмого, как и я, а Лиза — с тридцать седьмого. Обеих в пятьдесят четвертом реабилитировали. Ну, значит, стоим, разговариваем, друг друга забрасываем вопросами. Теперь, говорю, мы с вами, дорогие товарищи, не «зека-зека», а «зере-зере»: заново рожденные!.. Смеемся. Нет, ты представляешь, смеемся!..

Узнаю: Софью Моисеевну посылают с комиссией в Тайшет, а Елизавету Фадеевну — в район Кузбасса. Наказываю: «Смотри, Соня, едешь в мою вотчину. Чтоб в Тайшете ни один невиновный не застрял!»

Подходит к нам еще товарищ.

— Узнаешь? — спрашивает Лиза.

Как же не узнать?! Осипов, Александр Васильевич! Был секретарем райкома в Москве, а когда брали — секретарем Харьковского обкома… [48]

Приехал я в Джезказган. Тут и рудники, и медеплавильный комбинат, заводы… Одним словом, город большого труда. Нашу комиссию возглавлял секретарь ЦК Казахстана. Были в комиссии и секретарь Карагандинского обкома, председатель Павлодарского облисполкома, от союзной прокуратуры… семь человек, короче говоря. Но когда заключенные узнали, что в комиссии еще и генерал, который сам год тому назад освободился, ты поверишь, ходили как на слона смотреть! Теперь уже, дескать, все по справедливости будет…

48

С. М. Ханкина, Е. Ф. Геворкян, А. В. Осипов — в Москве, персональные пенсионеры союзного значения.

Освободили мы в этом лагере три четверти состава заключенных. Все в народное хозяйство пошли!.. Вот какие, значит, дела, товарищ… — заканчивает рассказ Тодорский. — За три месяца только одна наша комиссия воскресила из мертвых тысячи людей!

Помнишь, как все мы мучительно пытались понять: где, в чем корень зла, кто же наш судья?.. Теперь поняли: одурманенный единовластием, подозрительностью и жестокостью, Сталин своих принял за врагов, своих карал!.. И вот — Двадцатый съезд… Двадцатый съезд стал как бы преображением народа, всей нашей жизни!.. У меня, знаешь, такое чувство, будто всех нас, невинно осужденных, вернул домой Ленин…

Идет к концу 1957-й…

В издательстве «Советская Россия» я заведую редакцией художественной литературы. Вношу предложение выпустить историческую книжку Тодорского «Год — с винтовкой и плугом». Главная редакция одобряет. Звоню на квартиру Тодорскому. Александр Иванович в госпитале.

— Что с ним?

— Опять нога!

— Можно его навестить?

— Он будет очень рад.

В госпитале для высшего командного состава Советской Армии, что в Серебряном переулке на Арбате, Александр Иванович лежит в отдельной палате. Гора белых подушек. Стопки книг. Пишущая машинка. Пачка бумаги.