Повесть о первом подвиге
Шрифт:
Сашенька робко повернулась к матери.
— Возьми, Солнышка, — разрешила та.
Николай Степанович ловким и сильным движением скинул с плеч свой солдатский мешок, положил его на пол, обернулся к Оле и Стасику:
— А это чьи же галчата?
— Из Пинской губернии мы, — ответила Оля, прижимая к себе курчавую голову брата, со страхом следившего за незнакомым коротконогим человеком.
— Беженцы, — пояснила мать.
— Отец-то — воюет, что ли?
— Нет… — Оля уголком глаза посмотрела на георгиевский крестик, и Николай Степанович заметил
— Отвоевался, значит? Н-да-а…
— Может, встречали его? — с внезапно вспыхнувшей надеждой спросила Оля, и ее щеки загорелись. — Его Антоном звали… Мураш по фамилии.
— Мураш? — Николай Степанович задумался. — Да нет, вроде не было Мураша…
Опершись одной рукой о край стола, а другой о табуретку, он легко вскинул свое тело, сел к столу, облокотившись на него грудью, и сразу стал прежним, таким, каким я помнил его, когда он за этим же столом сиживал с отцом.
— Ты вот что, Данил, — обратился он ко мне. — Сходи-ка за Юркой за моим… — И с виноватой усмешкой повернулся к матери. — Боюсь я этак-то одной половиной домой заявляться. Еще напугаются. А? — И засмеялся, будто сказал что-то забавное. Но в глубине глаз у него стояла тоска.
— Сбегай, Дань, — сказала мать.
Я быстро оделся и побежал.
Юрке, когда мы вышли от него, я только сказал, что отец его ранен.
— Сильно? Куда? — спросил Юрка и побледнел.
— В ноги, — как можно небрежнее ответил я. — А так он веселый.
Прямо с порога Юрка прыгнул к отцу, обнял его обеими руками за шею, прижался изо всех сил. Николай Степанович ухватился рукой за стол.
— Погоди-ка, сынок… опрокинешь ты меня…
Юрка отодвинулся, оглядел отца, увидел обшитые черной кожей культяпки, закричал.
Николай Степанович сильно хлопнул его по плечу.
— Брось! — строго сказал он. — У некоторых вон совсем не вернулись… А мы с тобой еще жить будем… Вот…
Когда Юрка с отцом ушли, мы с Олей взяли веревки и отправились на Горку за хворостом — надо было запасти на зиму дров. Оля давно меня не дичилась, характер у нее стал мягче, вероятно еще и потому, что моя мама не делала никакой разницы между всеми нами, кормила одинаково и одинаково ласкала Подсолнышку и Стасика. Сашенька никогда на это не обижалась: ей незнакомы были ни вражда, ни зависть. И, может быть поэтому, Оля скорее, чем можно было ждать, примирилась со смертью матери.
Мы поднялись на Горку, вошли в лес. Несмотря на осень, здесь сильно пахло сухой хвоей, сосновой смолой, сгоревшим на солнце полынком.
— А он, который без ног… — Оля подняла на меня свои строгие, глубокие глаза. — Он тоже против войны?
— Конечно, против.
— А в Манифесте же написано: «…Вся Россия… с железом в руках… с крестом в сердце…» Стало быть, неправда это?
— Ясно, неправда. Кому войну надо? У тебя отца убили. У Юрки вон безногим остался. И мы вон как голодаем, и солдаты тоже, а Барутин новую мельницу в Оренбурге строит.
Мы собрали хворост, связали его и, отдохнув на пеньках, пошли домой.
— Стой, отдохнем давай.
Она присела на корточки и, опрокинувшись назад, положила хворост на дорогу. Я молча распутал веревки на обеих вязанках хвороста и начал перекладывать часть хвороста из Олиной вязанки к себе. Она не сразу поняла, что я делаю, потом вскочила, стала вырывать у меня сучья:
— Вот еще выдумал! Отдай, говорю!
— Отойди! — крикнул я. — Надорвешься — кто с тобой возиться будет?!
Она выпрямилась, постояла молча, оскорбленно сжав губы. Я перевязал обе вязанки, и мы пошли дальше. Я видел, что идти ей стало легче. И у меня было тепло и хорошо на душе.
…Весь день Оля со мной не разговаривала и только поздно вечером, когда мы укладывали дрова в сарае, спросила:
— Ты на меня серчаешь?
— Это за что же я на тебя серчать буду?
— А — злая я.
— Выдумывай! Мы же теперь все равно как брат и сестра… Подсолнышка вон зовет Стаську братиком… Так и мы. Ладно? — грубовато спросил я.
— Ладно, — очень тихо отозвалась она, опустив голову. — Только и ты больше… не обижай…
— Ладно, не буду.
Сашенька действительно называла Стасика братом, и жизнь ее стала интереснее и веселее. Если бы не ее ухудшающееся с каждым днем здоровье, можно было бы только радоваться, глядя на нее, — она уже не сидела сиротливо в своем уголке, а вместе со Стасиком как бы завладела всей комнатой, — их куклы, сшитые из тряпья прилежными Олиными руками, ездили с табуретки на табуретку в гости друг к другу, на базар за покупками, в больницу — лечить свои многочисленные болезни, часами стояли в очередях за хлебом и солью.
В эту зиму, несмотря на мою крепнущую день ото дня дружбу с Олей, я стал как-то отходить от дома — меня все больше тянуло к дяде Коле и его товарищам.
На следующий день после возвращения дядя Коля снял себе халупку на углу базарной площади, достал кое-какой инструмент, написал на грязном фанерном листе «Сапожная» и принялся подбивать каблуки и подметки, подшивать валенки. Под вывеской скоро появилось объявление, которое сразу привлекло к сапожной заказчиков: «Солдаткам и инвалидам войны работаю дешево».
Но не только это объявление собирало в сапожной людей, а и сам дядя Коля с его неистощимым юмором, с его соленой, точно адресованной солдатской шуточкой, с его «вшивой правдой», как он сам выражался, которую он принес из окопов.
Я очень боялся, что дядю Колю, как и отца, арестуют жандармы, и мне хотелось его предостеречь.
Однажды вечером пошли в баню. Мы с Юркой, задыхаясь от жары и пара, в два веника, что есть силы хлестали могучие багровые плечи и спину дяди Коли, а через полчаса, лежа на скамейке в пустой парилке, я рассказывал ему о калетинской типографии. Он слушал внимательно, покусывая рыжие усы, то и дело вытирая пот, обильно текущий со лба. Когда я замолчал, он сказал: