Повесть о первом подвиге
Шрифт:
Никто, кроме часовых, на мосту не появлялся. Белогвардейцы запретили хождение по нему, и теперь для того, чтобы с вокзала попасть в город, надо было огибать Калетинский парк.
— Девятнадцать… двадцать… двадцать одна! — шепотом считал Юрка вагонетки. — Столько хлеба! И как это мы раньше не догадались!
Я молчал: отвечать было нечего. Молчал и думал об Оле, которая
— А ты как считаешь, Данька, — Юрка повернулся ко мне, — когда совсем вырастем — будут еще войны?
— Наверно, будут… Помнишь, Надежда Максимовна говорила…
Юрка тяжело вздохнул:
— А жалко ее, правда? Вот бы она нас увидела! Похвалила бы, как думаешь?
— Сам же говоришь: раньше надо было…
— Это — да! — Юрка помолчал немного, но что-то странное происходило с ним: не мог долго молчать. Спросил: — А тебе не страшно?
— А чего же страшного? Вот принесут бензин — он знаешь у нас как полыхнет! А мы с моста в пруд…
И опять лежали, глядя на понурую фигуру часового, мерно шагавшего по шпалам моста. Он все время смотрел под ноги: видимо, боялся оступиться.
— Данька! — Юрка рывком повернулся ко мне. — А ножик есть?
— На что?
— Так ведь шланги порезать надо! Иначе любой огонь зальют — никакой бензин не поможет.
— Верно!
Нож у меня был, надо было достать второй, чтобы перерезать оба пожарных шланга одновременно. С тысяча девятьсот шестого года, когда мост отстроили после пожара, шланги хранились на концах моста в красных деревянных ящиках. Ящики не запирались — это мы знали.
— У Леньки есть нож?
— Наверно.
— Вот его и пошлем на ту сторону.
— А как же он с одной-то рукой?
— А больше кому же?..
Через час зеленый паровозик протащил с вокзала на мельницу пустые платформы. Усатый казак, сбив на затылок папаху, облокотился грудью на заднюю стенку вагонетки и хмуро смотрел на чужой ему город.
На этот раз мы заметили и второго белогвардейца, в офицерской форме. С папироской в зубах, он стоял в будке паровоза рядом с машинистом.
— Видишь, Юрок?
— Вижу.
Солнце перешло на западную половину неба и светило теперь прямо в глаза, мешая смотреть.
Стало жарко, хотелось пить и спать. Сказывалась ночь без сна; я задремал. Приснилась странная, вся пронизанная солнечным светом ерунда. Будто рыбачим мы на Чармыше и Оля подолом юбки ловит под корягой пшеничные лепешки. А потом приснилось, что мы с ней опять пробираемся по мертвым, безлюдным улицам, а на стенах пляшут отсветы пожара.
Проснулся я со ртом, полным слюны, с головной болью. Юрка лежал, положив подбородок на скрещенные на земле руки. Увидев, что я проснулся, он повернулся на спину, долго смотрел в небо. Вздохнул, сказал:
— Вот вырастем, Данька… и везде будет советская власть… никаких буржуев не будет, а все рабочие будут богатые… Правда?
— Ясно, — сонно ответил я.
— И хворать, как
— Я бы — в Индию. А потом еще на эти… на острова… на Гавайские…
Сзади послышался негромкий условный свист — вернулись Оля с Ленькой. Стараясь не задевать кусты, мы отползли в глубь парка.
Ленька сидел на корточках и, сморщившись, выдирал из своей шевелюры репьи. На его веснушчатом носике блестели капли пота. Оля неподвижно лежала рядом с Ленькой, уткнув лицо в желтую, недавно опавшую листву. Можно было подумать, что она спит. Ей, наверное, как и мне, хотелось спать: ночью не сомкнула глаз.
— Ну? — нетерпеливо спросил Юрка.
— Вот! — Ленька торжествующе показал на тряпицу, из которой, матово поблескивая, торчали три бутылочных горлышка.
— Где взяли?
— У Титихи. Она на базаре для зажигалок продает. Сначала — ни в какую… «А чем, говорит, я орду мою кормить буду?» А когда мы рассказали — даже заплакала. «Милые вы, говорит, голуби сизые… А ежели они поубивают вас на мосту?»
— Ну?
— А Оля: «Пусть убивают! Зато люди с голоду помирать не будут, когда этих сволочей выгонят…»
— Молодчик, Оля! — похвалил Юрка.
Оля устало поднялась, сунула руку за пазуху и вытащила кусок хлеба.
— Вот… это вам… мы с Ленькой ели.
Хлеб был теплый от ее тела. Я немного поел, но есть сразу все стало жалко. Я вернул оставшийся кусочек:
— Не хочу.
Она вскинула на меня свои горячие, повлажневшие глаза и, тотчас же опустив их, взяла хлеб… Потом, уже в тюрьме, вспоминая о ней, я подумал, что так и осталась эта корочка у нее за пазухой…
Мост мы подожгли сразу в трех местах уже под утро, когда часовой устал ходить и, остановившись у мельничного берега, задумался, опершись на перила.
Осторожно, боясь выдать себя, мы по пояс в воде выбрались из парка. А за час до этого Ленька ушел через лаз в Вокзальном переулке — обрезать на мельничной стороне пожарный шланг.
Ночь была прохладная. Над прудом тянулись белые нити тумана.
До восхода солнца было еще далеко, но уже начала таять та чернильная ночная тьма, которая так обычна в наших местах в сентябре после захода луны.
Город спал, глухая мертвая тишина наполняла его улицы.
Мне вспомнилась афиша «Таинственной руки»: над городом, утопающим в сиреневых сумерках, распростерлась зловещая пятерня, готовая задушить все живое.
Сходство между городом на афише и нашим городом заключалось не в красках, не в рисунке домов или улиц, смутно видимых в предрассветной мгле, а в тревоге, которая стискивала сердце при взгляде на него. Тишина — только на вокзале гудели без конца паровозы…
Стараясь не зашуршать кустарником и травой, не плеснуть водой, мы выкарабкались на берег и на несколько мгновений притаились прислушиваясь. Все было спокойно: та же гнетущая тишина обнимала город.