Повесть о плуте и монахе
Шрифт:
– Ай да младенчик безгрешный, ай да ангельский голосок. Мог бы помолчать в церкви Божией!
От натуги младенец едва не лопался, и молвил огорченный отец, словно тот мог его понять:
– Негоже в доме святом надрываться, из рук выскакивать!
Но вертелся тот так, что сбил горящие свечи. Бросились его пеленать – пустил он третью струйку и окатил крестных отца с матерью. Священник же бормотал, вздыхая:
– В первый раз я вижу подобное крещение, чтоб так упирался младенец у входа в дом Божий, чтобы так брыкался,
Из церкви младенчика вынесли, он тотчас успокоился. Мать, не слушая пересудов за спиною, улыбалась своему сынку и запела тихо песенку – но не засыпал он, как ни старались, ни убаюкивали.
Записали и его Алексеем в честь Божьего человека.
Крестили и царского сына!
Сверкал Великий Собор во всей своей славе. Солнце било лучами по куполам и крестам и звонили колокола.
Расстилали ковровые дорожки под ноги российской императрице – несла она драгоценное дитя, завернутое в кружевные пеленки, в парчовые одеялки. Мягко ступала по коврам ножка царицы – и множество рук готово было тотчас поддержать ее, если оступится она с венценосным младенцем.
Пели в самом соборе царевичу хоры поистине ангельские, он же мирно посапывал. Тесно было в огромном храме от князей и княгинь, мундиры и платья сверкали изумрудами да алмазами. На улицах повсюду стояли войска пешие и конные и оттесняли толпу, спешившую увидеть наследника.
В золотой купели плескалась благовонная вода.
Передавала царица первосвященнику младенца, как хрупкую драгоценность, как хрустальный сосуд.
Сиял рядом с нею отец – государь российский – не было человека счастливее его.
Народ же на улицах ликовал и теснился повсюду – с трудом удерживали его солдаты. Многие поднимали своих детей, чтобы увидели те будущего господина, но все видели лишь расшитые золотом мундиры да платья царской свиты. Вот тронулись кареты, поскакали ко дворцу трубачи и барабанщики с литаврами, а за ними – гвардейская стража, лейб-казаки. За мамками, няньками, пажами упрятали спящего младенчика, надежно укрывали его каретные двери, занавеси защищали от дурного глаза, от шума и слепящего солнца. Ждали царевича во дворце подарки; бриллиантовые крестики, золотые цепочки, а столы ломились от кушаний.
А священники пели:
– Многие лета Алексею Николаевичу!
Время шло: рос себе плут у благочестивых родителей. За него волновалась матушка:
– Не упал бы с крылечка, в яму бы не шагнул… Мостик бы его не свалил. Косяк бы дверной не ударил!
Как исполнилось малому пять годков – взялся он бегать с деревенским дурачком Телей. Завздыхала добрая мать:
– Ах, не пропал бы сынок, не потерялся бы с улицы. Защиплют его гуси, закусают собаки.
И болело ее сердце, когда не видела сынка под окнами.
Летом,
– Бери, Алешенька, узелок, ходи на дальнюю горку, там батька твой пашет – отнеси ему пообедать сальца да хлебушка! Отец наш еды дожидается.
Алешка убежал, кинул в траву узелок, а сам играл с дурачком, заставляя того скакать на четвереньках, – оседлав Телю, помахивал хворостинкой. Время к вечеру – Алешка вспомнил об узелке, содержимое съел, а губы дурачку салом намазал.
Возвратился голодный батюшка:
– Что, жена, не пришла сама, не прислала сынка на горку?
Плут тогда захныкал, принялся тереть глаза:
– Бежал я, бежал, дурачок меня толкнул в овраг, пока поднимался, Теля все съел – вон у него губы салом намазаны!
Мать взялась отцу ахать:
– Накажи дурачка, он сынка обидел. Отец рассердился, закричал глупому Теле:
– Чтоб духу твоего здесь не было! Тот испугался, со всех ног убежал.
На следующий день позвала мать сорванца:
– На-ко, сынок, отнеси еды отцу. Дурачка-то нет, батька его прогнал!
Алешка-плут побежал по деревне скакать – бегал, бегал, устал, проголодался. Из узелка все вытащил и отправил в рот. Потом поймал собаку соседскую, Жучку – морду ей оставшимся салом вымазал.
Плача побрел домой хитрец и жаловался матери:
– Я маленькой, я слабенькой, напала на меня собака, отняла, все съела – вот и морда у нее в сале.
Отец грозился собаке:
– Больше ей сюда не сунуться! Вновь мать узелок повязала:
– Ты иди, Алешенька, не той дорогой, что по селу ведет, а той тропкой, что вдоль речки пробегает. Собаки там не ходят, дурачка там не видно.
Алешка кивнул и побежал играть. Вечером он поужинал и, выкинув узелок, взялся попричитывать, тереть глазенки:
– Напал на меня у реченьки медведь – я узелок-то ему кинул, а сам – на дерево! Уж он терзал, выгребал еду батюшкину, я до вечера на березке сидел, спуститься не мог.
Отец на лгуна осерчал:
– Каков медведь-то был?
– А вот каков – пять лап да семь ноздрей, пар валит из трех ушей!
Облилось тут страхом на дерзкий ответ материнское сердце, но не дала сынка наказывать, собою прикрыла:
– Единственный он у нас!
Сидел как-то раз малой на крыльце, палку строгал, кур с петухом передразнивал.
Приехал в село купец-коробейник, заглянул во двор:
– Это что за малец, аккурат с мой меньшой палец? Кабы не споткнулся я, за порог не зацепился – не увидел бы тебя да не задивился!
– Это немудрено, – заметил Алешка. – С такими бутылями, что торчат у тебя из карманов, и блоху примешь за корову, а гору между ног пропустишь…
– Экий ты прыткий! – засмеялся купец. – А не скажешь ли тогда, как у вас живут на селе?