Повесть о плуте и монахе
Шрифт:
– Скажите, мужички, отчего ваша тоска при таком изобилии? Если то поминки – никогда не встречал я таких обильных поминок. Не святой помер, не преставился угодник? А, может, видный безбожник приказал справить по себе угощение?
Отмахнулись безутешные мужики:
– Никто у нас пока не помер. Все, слава богу, живы.
И при этом многие плакали. Возле лавок на животах лежали объевшиеся псы. Не мог больше сдержаться Алешка:
– Угостите странничка! Ему отвечали:
– Нам все равно – присаживайся.
Набросился тот
Глотал в три горла плут, не пережевывая, едва переводя дух, пододвигая к себе все новые миски. Ополовинив бутыль самогона, решил странник:
– Коль нет покойника, отчего не порадоваться мне такому обеду?
Откашлялся и готовился уже вытащить гармошку. Замахали руками скорбящие мужики, завопили бабы:
– Что же ты, сукин сын, не видишь, как капают наши слезы? Убирайся, покуда цел, окаянный насмешник, – ишь, вылупился на людское горе, оскалил свою пасть.
Плут удивился:
– Мужички гостеприимные, поведайте, в чем ваше горе? Отчего плачете, поедая жареных поросят, запивая пивом телятину? Правду молвлю – сколько нынче ни бродил по Руси, нигде не встречал такого изобилия, попадались мне одни ломаные плетни, прошлогодняя солома! Неужто права комиссарская власть – есть-таки земной рай?!
Ответили ему:
– Слушай, бестолковщина. Да разве можно когда у нас на Руси едать в три горла от радости? От великого горя мы объедаемся, в большой печали выкатили последние бочки. Пройди по нашим дворам, по хлевам и сараям – не встретишь уже ни одной скотинки, нет никого, кроме мышей и кошек, кроме брехливых псов. Все нами заколото, зарезано, последних кур бабы дожаривают, последних утиц нам скармливают. Как узнали мы – забирают всю живность комиссары в колхозные хлева – решили – лучше съесть нажитое добро, чем отдать начальникам. Вот и объедаемся! Не вкушать нам так больше в жизни, не пивать так пива!
И продолжали мужики из последних сил заглатывать куски. У многих были уже навыкате глаза. Приносили им зареванные девки все новые кушанья. Ели они и, плача, приговаривали:
– Комиссаров не обманешь – коль спрячем что, все равно ими отыщется, так уж лучше один разок досыта нагуляться!
Завыл тогда и Алешка. Его спросили:
– Отчего ты, глупой, льешь слезы? Тебе-то что, беспорточному? Ешь и радуйся!
Покаялся плут:
– Всех я дурю, обманываю, но есть то, что и мне обмануть никак невозможно!
– Что же это?
Похлопал Алешка по своему набитому животу:
– Вот что неподкупнее всех комиссаров! Как ни дури его, ни уговаривай, нынче успокоившись, назавтра уже погонит меня на пропитание! Его-то не обмануть, не усовестить… И не набить впрок!
Так, уставившись на столы, ломящиеся от угощения, не в силах больше проглотить ни кусочка, ревел белугой.
Монах в то время оказался заживо погребен в черной яме – примерзал
– Сидеть тебе здесь до самого коммунизма!
От цинги шатались зубы монаха, пухли десны – но не слышно было от него ни стона, ни жалобы.
Один охранник слюбопытничал:
– О чем, монашек, думаешь? Что утаиваешь?
Монах отвечал:
– Не за телом моим немощным поставили тебя приглядывать? Карауль живот мой, но не душу! Душа – не забота тюремщиков. Ей разве прикажешь остаться подле костей?
А плуту на базаре повстречался торговец, поклявшийся бочонок пива выставить тому, кто скажет – что дороже всего на свете.
Собралась возле бочонка толпа. Выбрался из нее покалеченный красноармеец:
– Самое дорогое на свете – счастье простого люда! Не пожалел я самого себя ради этого счастья. Вот пробита голова, и нога прострелена, от руки осталась культя. Не дорога заплачена цена?
Вмешался тогда один нищий:
– А по мне, быть безногим, безруким, были бы великие деньги! Как большевики за счастье не сманивают, нет ничего дороже золотишка. На том земля держалась и держится!
Засмеявшись, Алешка сказал:
– Ну, это вопрос не заковыристый. Откупорьте бочонок – покажу вещь самую дорогую, дороже ее ничего нет!
– Где?
– Да вот, у меня за пазухой. Стали его спрашивать:
– Какая она? Большая или малая? Плут ответил:
– Лучше, если много ее, но и малая часть плоха не будет. Но, поистине, чем ее меньше, тем она дороже. Отдадут за эту вещь все монеты, все драгоценности. Готовы отдать за нее и великие дела! На ней до конца землица и держится!
– Что же это? Показывай! – закричали нетерпеливые.
Полез Алешка за пазуху и вытащил краюху хлеба:
– Вот за что готовы отдать сокровища. Видывал я – и душу за это отдавали без жалости!
Все радостно кинулись к бочонку, поддакивая вслед за плутом:
– Правда твоя! Нет ничего дороже того, что носишь ты за пазухой!
И полилось пиво в истосковавшиеся глотки.
Монаху в глубокую яму тюремщики бросили заплесневелый сухарь. Один сказал другому:
– Посмотрим, как вопьется в него. Будет грызть цинготными зубами, выпадут и последние.
Монах к подачке не притронулся. Тогда сказал один охранник другому:
– Никак оставил бренный мир монашек и воспарил, как грозился? Не может быть такого, чтоб не набросился на еду. Пошевели-ка его палкой!
Опустили в яму палку и ткнули сидящего. Из темноты, из тюремного смрада ответил яростно:
– Коли хлебом единым питался бы человек, возликовал бы Рогатый!
Ему кричали сверху:
– Жри – не ровен час, подохнешь! Был непреклонен упрямец:
– Жив, жив иным человече!