Повесть о Поле Фимкиной
Шрифт:
— Чё прешься, ублюдок! Не видали тебя тут в лохмотах вонючих!
— Екарный бабай, у себя не хозяин! — как спектакль из репродуктора, доносилось из форточки. — И не толкайся! А то толкну вот!
— Тебя убить мало!
— Да? Спасибо, жена, за все хорошее…
— Ив чем же это хорошее? Что это ты мне сделал?
— Все, что обещал матери.
— …в хоромах буду жить? — снова заметалась по избе Нюська. — Я из-за них пять лет горб гнула, сепаратором поясницу надорвала! А сейчас… …Приживалкин суразненок не успел… …на свет вылупиться, сопляк еще — отдельную квартиру получил! В колхозе пальцем не ковырнул!
«Эх,
— Заткнись со своей Приживалкой! — взорвался и Козанок. — Нашла кем упрекать — дранью всесветной! У нее весь двор на веревках да на струнах от Вовкиной гитары держится! С кем ты меня равняешь? Хошь, сейчас могу полколхоза купить вместе с его потрохами и с твоей Приживалкой! Люба! Дочка! Ты, учительница хренова, сколько можно тебя звать? Брось, не бери деньги за вечерние уроки. Раз не хотят учиться, не бери! Не нужны эти твои несчастные полсотни. Горницу, что ли, ими обклеивать?
— Не трепись, трепло. Совсем, похоже, чокнулся! — испугалась Нюська его страшных слов.
«О боже! Прорвался из чирья гной! Чем мой двор хуже твоего? Я баба, что с меня взять? А ты покупай колхоз — капиталист чертов. Вы и так его, колхоз-то, под корень подточили. Скоро вовсе завалите…»
— Я не треплюсь, правду говорю! Я и тебя за пшеницу взял! У матери твоей выменял!
— Еще чё скажешь, микада несчастная?!
— И ты, как мать, жадюга! Ничем утробу твою не насытишь, все только тебя ублажаю! А что за это имею? Жизнь горчее редьки! Ни разу имю свою не услыхал! Хоть бы случайно проговорилась, стена ты холодная, лягушка из колодца! В этих перинах для меня кирпичи, кирпичи! — Козанок лупил по постели: вместе с руганью из форточки вылетали и глухие удары.
— Сейчас раздеру их к чертовой матери, и пух по ветру кину! — воевал Козанок. — Все равно ни от них, ни от тебя тепла не знал… Паскуда ты белоглазая, боле никто!
— Я паскуда? Я паскуда?! — налетала вне себя, видать, Нюська. — Кто я? Разгребай хренов! Недоносок, мешком пришибленный! Для тебя я паскуда! А ты хотел за колхозную пшеницу хорошую жену заполучить? На вот — выкуси! Я так и сделала, чтобы ты, гад ненавистный, мною подавился, как я тобой! Господи, что же ты не уберешь его с глаз моих, сил у меня нет глядеть на постылого! Все в душе переворачивается! Подохни ты, гад, хоть в эту минуту, — слезы моей не выкатится…
Нюськин визг неожиданно прервался; от глухой утробной возни засодрогался дом. Что-то стукнуло в стену изнутри и рассыпалось тонким звоном стекла.
— Убил! Убил, зверь! — послышался взывающий к помощи Нюськин вопль, и все стихло.
«Как бы он ее за такую смелость насмерть не пришиб. Дьявол меня дернул подойти к ней нынче, — подумала Поля. — Не иначе как после ругани на огороде не с той ноги вошла она в дом, набросилась на Козанка. А ведь не зря ходили слухи, что Фекла, когда Козанок сватался, согласилась за пшеницу отдать Нюську. Та жадная была — несусветно. Бывало, аж руки у бедной затрясутся, как увидит, что плохо лежит в поле. Вот они и снюхались. Вон и сам Козанок идет, легкий на помине…»
Тот прошел по двору — маленький, коротконогий, в своих виснущих сзади, как будто под ними не было плоти, штанах.
Шел Козанок медленно, едва переставляя ноги, видно, не мог отдышаться. Остановился возле чурбака, на котором рубили птице голову, повернул к Поле лицо, не видя ее за кустами смородины. Поля даже головой дернула от заглянувшего ей в глаза уродства.
«Боже, твоя воля! — ворохнулась у нее жалость к Козанку. — Лицо-то раздуло ему, как у утопленника! А глаза запрятались и не двигаются — совсем неживые! Допился бедняга…»
Его, будто ветром, с натугой клонило вперед, на чурбак. Но ногами Козанок старался устоять на месте. Воспрянув, он преодолевал эту толкавшую его, постороннюю силу, снова откидывался назад.
И тут Поля увидела, мелькнуло у нее в глазах: сидит у Козанка на загривке маленький, рогатый и озорной невозможный — сам сатана, не иначе. Оседлал и глумится над ним, гнет ему затылок. Ведь он его спихнет! Сейчас стукнет по непутевой голове, и Козанок, квелый и гнилой изнутри, рухнет на землю без жизни.
Но Козанок вдруг, как ожил, сам, никем не толкаемый, резко наклонился, выдернул из чурбака топор и с разбегу наскочил на дом, забухал по толстым плахам. Затем скрылся в глубине двора, и оттуда продолжали слышаться удары. С хрустом ломалось что-то некрепкое, попавшее под топор, шумно разлилась по земле вода, наверно, кадушку разбил. Выскочили из катуха свиньи, заметались, ошалело визжа. Вдруг впереди в мерцающем синевой воздухе зловеще сверкнул топор, запущенный Козанком издали. Он описал дугу, громыхнул о железные ворота примыкавшего к Полиному огороду Козанкова гаража и, выпевая тонкую мелодию, рикошетом перелетел через забор. Топор шаркнул прямо перед Полей, зарывшись острием в землю.
— Кого пожалела, дура старая! — Она вскочила и устремилась к своей избе. — Изверга пожалела, супостата своего! Чуть не убил, зверь лютый! От таких добра не жди, ни за что погубят! Сами будут драться и тебя пришибут!
— А, опять, баламутка, подслухивала!
Поля оглянулась: Козанок, вцепившись в изгородь, кричал вслед:
— Беги, беги, не оглядывайся…
Перед дверью в сенцы еще раз посмотрела назад. На Козанка налетели и жена, и дочь; кричат, отдирают от забора. Нюська голову ему скручивает, дочь Любка за пиджак тянет…
Вбежав в избу, Поля опустилась на лавку в кухне, уперлась в нее с боков руками. И все покачивала изумленно головой, неподвижно глядя перед собой суженными к вискам глазами.
— Ну сатаны… вот жизнь-то себе устроили! Вот так уж устроили…. — с трудом переводя дыхание, все шептала Поля.
Может, она долго сидела бы так, раскладывая по полочкам событие в доме своих соседей, происшедшее, по мысли Поли, не без участия самого дьявола, который привиделся ей на загривке у Козанка, если бы глаза ее не стали постепенно различать блины в чашке, намасленные и приготовленные ею для молодых, кухонный стол и снова печь с ухватами в углу. Она тут же вскочила с места и принялась за свою на время забытую и особенно необходимую теперь домашнюю работу. Быстро прибралась на кухне, обернула чашку с блинами и, прихватив во дворе вилы, направилась к дому своих детей.