Повесть о Поле Фимкиной
Шрифт:
— А мне она, Маша-то, нравится, — сказала невозмутимая с виду, мудрая Дуня. — Пробежит она туда к Вовке, в мастерские, погляжу на нее, мне так весело станет. Она его сильно любя. У нас таких в селе нет. Не успеют сойтись — ругань да драки. Нынче чтой-то Козанок воевал со своей. Аж стены бухали. Ты не слыхала, Поль?
— Мне их слушать — ухи насквозь прострелит, — отмахнулась Поля, не желая говорить о скандале у Козанков, довольная уж тем, что люди не слышали, как зевала на нее Нюська. Иначе давно бы уже сказали.
— Да эти от жиру.
Дуня, потупив глаза в землю, опять проговорила:
— Нет, Поль, Маша у тебя хорошая. Она за Вовкой-то прямо как подсолнух за солнцем тянется…
Подошла, отделившись от кучки молодых женщин, Верка Ненашева, заместитель Терешонка, с блокнотом в руке.
— О чем тут бабки мои разговорились?
— Три старухи без зубов толковали про любовь! — громко рассмеялась Алена Тараторка.
— Мы говорим: Маша, Полина сноха, Вовку сильно любя, — пояснила Дуня.
— «Любя». Вздумали про что говорить, чего уже сто лет нет — ни у Вовок, ни у Машек.
«Типун бы тебе на язык, коровище яловой!» — в мыслях выругала ее Поля.
— Так, мои бабки заработали по полтора центнера сена… — сказала гладкая, с двойным подбородком Верка, черкая карандашом в блокноте. — С чем вас и поздравляю.
— Вот и спасибо табе, — за всех поблагодарила Алена.
— «Табе». Когда научишься говорить-то? Воротишь не знаю как.
— Ох, да что ж я ня так сказала-то?! — обиделась Алена.
— Ладно уж, не связывайся с ними — молодыми, — окоротила ее Дуня.
Шум у правления нарастал. В мужской покуривающей компании все чаще слышался смех.
Рядом с правлением, как бы никем не замечаемые, давно уже работали пеэмковцы, достраивали для колхоза детский сад на двадцать пять мест. Это было красивое, прозрачное от обилия стекла здание, каких сроду не было в селе. Сквозь протертые окна виделась веселая праздничность раскрашенных в разные цвета комнат. Сейчас рабочие разравнивали щебенку на дорожках, а такелажник в яркой оранжевой куртке укладывал автокраном бордюры.
— Какой дворец колхоз отгрохал. Только ребятишек в него вряд ли со всего села наберут, — оглянулась Алена на веселое здание.
— Если б после войны его построить сразу… Три двора взять — и этот садик битком… — покачала головой Дуня. — Вон сколько мужиков — детей нету.
— Эти клещуки-то… — показала на мужчин Тараторка. — Погляди, как насосались возле колхоза — ряшки сизые, сами толстые, пузатые.
— С вина опухли… — подсказала Поля.
— Да с легкой жизни. Чать, тяжелее рюмки ничего не поднимают. Наши мужики худые были да жилистые. А этих ткни — вода вонючая польется. Право, клещуки. Время девять доходит, об палец не стукнули. Не дай бог, мериканец налетит, пропадем мы с ними!
— Ты вот, Алена, с вилами стоишь, а почему им не взять?..
В мужской компании в это время чему-то дружно рассмеялись, так что некоторые из мужчин присели от хохота на землю.
— Скажешь… — удивилась Алена. — Им проценты
— А кто там, я что-то не разгляжу? — спросила Дуня.
— Эти все на должностях — Лешка Бадьин, весовщик, Федяня Морей с водокачки, кладовщик Самоха…
В это время очень быстро, так, что едва можно было уследить за мельканием ног, подходил к правлению парторг Суходолов, Машки Суходолихи сын. В одной руке держал прижатую локтем красную папку, другой рассекал воздух и глядел даже не под ноги, а куда-то внутрь себя: так сильно был чем-то озабочен. Он пролетел было мимо всех, и тут Алена, прервав себя, попробовала остановить его.
— Юра, ты этим охламонам молебну, что ли, свою прочитай, — кивнула она на мужиков.
Парторг то ли обиделся на Тараторку, то ли не понял. Он только едва взглянул на нее и скрылся в дверях правления. За ним тоже деловито прошла Козанчихина дочь Любка, видно, требовать автобус для учеников. Лицо припудрено, губы и веки подкрашены. Пронесла с собой душистый парфюмерный ветер. «Какая культурная, сроду и не подумаешь, что у них дома творится», — про себя отметила Поля.
— Боже ты мой, и не остановится поговорить, — обиделась на Суходолова Тараторка. — Все только бегают, все у них дела. Механики с бригадирами бегают, председателя из кабинета не вытащишь, заработался — с народом никто не говорит.
— Эх, Алена, — возразила Дуня Рубчиха, — нам с тобой легко судить. Откидал свое вилами — больше и спросу нет. А они, бедные, не знают, какой угол искать. С района телефоны звонят, надрываются, план отдай. А тут — то на ферме неполадки, то трактора ломаются. Они к людям, а те отворачиваются, иль куда подальше пошлют. Мы-то больно хороши бываем, чтоб с них спрашивать.
— Помните, в войну Егран Терешонок — он и председатель, и полевод, и парторг. Один за всех, — прижала к щеке палец, завспоминала Алена, пропустив мимо слова Дуни. — Прискакал верхом в поле, не как-нибудь, а наметом. Мы-то за лобогрейками снопы вязали, все бросили, сбежались. «Бабы, родненькие мои!» Рука-то одна, только левая, он ею фуражку хлоп об землю, а сам слезьми залился, лицо все мокрое, на солнце блестит. «Бабы, немцев под Курском разбили! Наши гонят фрица к Днепру. А мы тоже давайте нажмем, чтоб воинам вдогонку шел и хлеб, и мясо с маслом, теплые валенки из нашей шерсти, полушубки!» Бабы захлюпали, рассморкались. И у нас, хоть и молоденькие тогда были, тоже слезы в горле заточили.
— Бывало, все скликал, все скликал вокруг себя людей: «Мужики, и вы, бабы, айдате, разговор есть. Потолкуем. Завтра сено надо выезжать косить», — поддержала Алену Поля.
Время шло. Галдеж и шум у правления не утихали.
Никто не заметил, как двое из мужчин, отделившись, прошли в магазин. Увидели их, когда они появились на крыльце с оттопыренными, отяжелевшими карманами и стали стороной, крадучись, уходить.
— Верк, — крикнул кто-то, — глянь, твой-то…